Карине казалось, что она у себя в селище, где так же напевали женщины, когда отбеливали холсты. А еще она уловила аромат ушицы, рыбный, пряный. Карина всегда любила рыбу – стыдно сказать, даже сильнее каравая-хлебушки. Все славяне чтут хлеб, считая его главным из всего, что дает Мать-Земля. А вот она больше предпочитала то, что дает водяной хозяин. Как-то призналась в том Збуду, но он не осерчал; сказал только, чтобы дары водяному делала, доброе слово ему говорила. Иначе водяной сообразит, что девке все его любо, может и к себе заманить. В шутку или всерьез сказал это, да только с тех пор Карина стала побаиваться темной воды… И как захлестнула ее вода, когда тащил ее в реку древлянин неведомый, когда топил в холодной черной мути…
Она застонала, вмиг все вспомнив, открыла глаза. Не кошмаром это было – явью страшной. А огляделась – как и не было ничего. Лежала она на овчинке под кустом, чужим плащом накрытая. И все же было, было то – и нападение, и огонь, и оскаленный рот врага под личиной шлема, и муть холодной воды, куда увлекала ее жестокая рука.
Карина осмотрелась. Видела низину на изумрудно-зеленом заливном лугу, баб в высоких киках, девок простоволосых – они расстилали на залитой водой траве длинные полосы льняного полотна, чтобы солнце высушило, выбелило их. Женщины были в длинных рубахах, обшитых у горла и по низу полосками яркой тесьмы, что делало их нарядными. У радимичей такие только в праздник носят, а эти…
«У древлян я», – холодея, поняла Карина. Только древлянки знали такие секреты раскраски тканей, умели брать самые немыслимые цвета у растений. Древлянская крашенина очень ценилась, и в редкие мирные торги древляне получали за нее немало товаров.
Карине стало не по себе. Она всегда слышала, что древляне дикие и жестокие, что скорее звери они в людском обличье, которыми матери пугали детей. Но сейчас, глядя на то, как бабы белят холсты – скатывают, намачивают, а потом вновь расстилают на солнце, она постепенно успокоилась. Бабы как бабы. Да и заговор в работе поют так слаженно, так понятно:
Ах ты, ясное солнце,
Ты, лучик поспелый,
Подари мне свой светик
На мой плат белый-белый.
Вновь рядом потянуло дымком, ароматом наваристой ухи. И старческий голос окликнул ее:
– Ну что, очухалась, девка? Крепко же тебя исполох пробрал. До полудня владел твоим серденьком.
Она увидела подходившего к ней старика. Старик как старик, пусть и древлянин. Ничего страшного, нелюдского в нем не было. Седая борода торчком, серая, в заплатах, рубаха до колен, портки из дерюги. Только припадал на одну ногу, на ту, где из штанины торчала обструганная деревяшка вместо ступни.
Старик проследил за ее взглядом.
– Меня так все и зовут – дед Деревяшка. Было у меня некогда другое имя, еще когда я воякой лихим слыл. Да не помог мне Перун в бою, отсекли мне резвую ноженьку. И помер бы, да только Жива[71] сжалилась надо мной, не дала истечь кровью. Но в бой больше не хожу. Стряпаю, когда надо.