в неописуемую схлопнутость окон
и кромку льда
на молоке в стакане
не открывай ни голосу ни сну
ещё всего так мало и неправда
ещё живот тебе не полоснул
и не уснул с тобой запанибрата
бродячий дух
и волк ему судья
и мякоти твоей
не тронет пёсье рычание
и ты такой серьёзный
каким бывает в сумраке дитя
и я поставлю чайник
на печной чугун
и он присвистнет
лебединым носом
под этим снежным
медным купоросом
ты на молочном маковка лугу
и я тебя по слогу сберегу
и обогрею и превозмогу
мышиный строкот
и раскат колёсный
ещё светло…
ещё светло
и мы горим
неопалимые лучины
ещё мы
нет не разлучимы
и друг о друге говорим
ещё выслушиваем слог
и сострадаем сострадаем
и светоч
нет не увядаем
у наших ног
ещё мы не предвидим дня
когда во мраке непроглядном
мы не узнаем путь обратный
и переврётся полынья
так пусть горчит
под потолком
сухой дымок
чертополоха
пока мы трогаем
эпоху
своим шершавым
языком
потому что ты ошибся…
потому что ты ошибся
нет у нежности лица
под ульяновском душица
мать-и-мачехи пыльца
полуночных рыбин-лодок
золотые гарпуны
всё сбывается дословно
вплоть до маточной слюны
в том и дело что тележка
у обрюзгшего крыльца
земляника вперемежку
с голубикой нежно-нежно
до медового конца
я говорила – это до поры…
я говорила – это до поры —
и устланные лиственно дворы
распарывал и потрошил и нежил
бродяжий ветер и текла река
парная из-под крынки молока
и наступали сумраки медвежьи
всё старилось и стыло и стоял
туман из ватных шитый одеял
и ты не говорил а только верил
в безветрие предзимнего куста
и так была ладонь твоя пуста
как тёмен звук у пересохших губ
как вынужден и непреложно скуп
недолгий выдох у подъездной двери
я слушала молчание твоё
как птицу то есть память от неё
и бедственно недоставало слов
безбожно передвижничал засов
дворовой неприкаянной калитки
мы всё ещё сбывались в сентябре
загаданные в крошечном дворе
у ромба клумбы под июльской липой
рассказанные наскоро неслитно
скучающей случайной
первой встречной скамье
когда ты вечный был и млечный
и я была и был остроконечный
непоправимый