Много лет спустя сестры вновь и вновь делились воспоминаниями о том скандально-незабываемом вечере, и лица их озарялись простодушными, веселыми улыбками: может, им казалось, что молодость не обошла их стороной?
– Пригласительные билеты я заказывала в гарнизоне, – заводила Чхунни Шакиль, устраиваясь подле сестер на старом деревянном диване. Довольно хохотнув над былым приключением, продолжала: – Ах, что это были за билеты! С золотым тиснением, картон плотный – не согнуть! Каждый – точно плевок в лицо судьбы!
– И в лицо покойного папочки! – подхватывала Муни. – Он бы закричал: “Совсем стыд потеряли! Распустились вконец! Родного отца в грош не ставят!”
– Немудрено! – вставляла Бунни. – Нам от него ни гроша и не перепало!
Поначалу сестры думали, что угрызения совести, посетившие отца в последние минуты, связаны с грядущей нищетой дочерей. Однако потом думы их настроились на более прозаический лад.
– А что, если перед смертью ему увиделось будущее? – предположила Чхунни.
– Хорошо бы! Тогда б он умер в таких же муках, в каких принуждал нас жить! – заключили сестры.
Быстро облетела городок весть о том, что сестры Шакиль “выходят в свет”. Настал долгожданный вечер, и дом заполонили виртуозы-музыканты. Впервые за двадцать лет в этих пуританских стенах весело зазвучали трехструнные домры и семиструнные саранды, запищали свирели, забили барабаны; полчища булочников и кондитеров нагрянули с обозами всякой снеди – враз опустели витрины их заведений. Зато столы в шатре, поставленном во дворе, ломились от яств, зеркальные стены множили роскошь и изобилие. Все же чванство, которым с младенчества вскармливал дочерей старый Шакиль, самым пагубным образом сказалось на приглашенных. Достопочтенным гражданам К. нанесена смертельная обида: им отказали в обществе трех блистательнейших девушек города, обделили пригласительными билетами с золотым тиснением, о которых только и судачили все вокруг. Сестрам ставилось в вину и другое: они попрали правила хорошего тона еще и тем, что, отказав достойнейшим