Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации. Александр Лавров

сложился в его сознании. По мысли Блока, Коневской представляет собой определенный этап русской поэзии, когда она из «собственно-декадентства» стала переходить к символизму; «одним из признаков этого перехода было совсем особенное, углубленное и отдаленное чувство связи со своей страной и своей природой», и в стихах Коневского он улавливает самое подлинное и глубокое постижение этого многосоставного «почвенного» начала: «финская Русь была воспринята им сильно, уверенно – во всей ее туманности, хляби, серой слякоти и страшной двойственности».[159] Многообразные следы влияния Коневского на Блока, фиксируемые в целом ряде скрытых цитат и реминисценций, концентрируются в основном в плане раскрытия «родовых», эпических пластов бытия (наиболее наглядно эта связь иллюстрируется сопоставлением стихотворения Коневского «В роды и роды» с циклом Блока «На поле Куликовом»).[160]

      Среди меньших по масштабу поэтов символистской школы «гениального Ивана Коневского»[161] почитал Вл. Пяст; тому свидетельство – его стихотворение «На мотивы Ив. Коневского»:

      Не хочу я глубин своеволья, –

      Мне лишь Воли мила безграничность;

      Пусть глубинно, – но смрадно подполье:

      В нем задохнется сильная личность.

      <….. >

      Собери ж своей Воли зачатки

      Для достойного плоти боренья. –

      Будут вновь непорочны, и сладки,

      И безмерны тебе откровенья.[162]

      Былой сподвижник и затем пристрастный критик его поэзии, Вл. Гиппиус после смерти Коневского сумел воспринять его творчество новыми глазами. Разделу «Преходимость» в книге стихов Гиппиуса (Вл. Бестужева) «Возвращение» предпослано посвящение: И. И. Ореусу,[163] – а другой сборник того же автора, подписанный псевдонимом Вл. Нелединский, в подборке сонетов на темы пережитых литературных интересов и привязанностей («Л. Толстой», «Иные», «Федор Сологуб», «А. Белый и Чехов» и др.) содержит и сонет «Ив. Коневской»:

      Ореус милый! отрок прозорливый,

      Встревоженный от колыбельных дней

      До ранней смерти сумраком зыбей,

      В которых и погиб – за то, что так любил их.

      Любил ты зыбь во всем, что есть; улыбкой

      Встречал ты смену равнодушных дней,

      И ты любил усиливать их зыбкий

      И мерный гул – в разгуле их скорбей,

      В разливе их страстей. – Неутолимый

      В тоске и радости, ты мимо, мимо

      Всего, что чувственно, – скользил, скользил;

      Но чувственно – лишь холод струй любил:

      И он тебя настиг – и охватил

      Последней зыбью – так неодолимо![164]

      Память о Коневском побуждала к паломничествам на его могилу. В первую годовщину гибели поэта там побывали его отец и Н. Г. Дьяконов, а также А. Я. Билибин, возложивший