– Как распродажа? – поинтересовался Ориоль.
– Неудачно, – холодно ответил Гонзаго.
– Ты слышал? – прошептал в укрытии Плюмаж.
Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:
– Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.
– Господин Гонзаго, вы потерпели неудачу в делах? – воскликнул Ориоль. – Да быть такого не может!
– Судите сами. Последние места я сдал одно за другим по двадцать три тысячи ливров.
– В год?
– В неделю!
Новоприбывшие воззрились на будущие клетушки и на тех, кто их приобрел.
– Двадцать три тысячи! – в совершенном изумлении повторяли они.
– Надо было начинать с этой цифры, – сказал Гонзаго. – У меня была почти тысяча номеров. За сегодняшнее утро я получил бы чистыми двадцать три миллиона.
– Но это же безумие!
– Да. Но это только начало, мы еще не то увидим. Сперва я сдал двор, потом сад, потом вестибюль, лестницы, конюшни, службы, каретные сараи. Сейчас у меня остались только мои покои, но, черт возьми, у меня большое желание переселиться жить на постоялый двор.
– Кузен, – предложил де Шаверни, – по нынешним ценам я готов уступить вам свою спальню.
– Чем больше нехватка мест, – продолжал Гонзаго, стоя в кругу новых гостей, – тем сильней возрастает лихорадка. А у меня уже ничего не осталось.
– Поищи, кузен. Доставим удовольствие твоим гостям и проведем небольшие торги.
– Да нету ничего, – отвечал Гонзаго, но, подумав, воскликнул: – А! Есть!
– Что? – послышалось со всех сторон.
– Собачья будка.
В группе придворных раздался хохот, однако торговцы не смеялись. Они задумались.
– Господа, вы полагаете, я шучу, – заявил Гонзаго, – а я готов держать пари, что стоит мне захотеть, и я получу за нее не сходя с места десять тысяч экю.
– Тридцать тысяч ливров за собачью будку! – раздался недоверчивый голос.
Придворные вновь расхохотались.
Но вдруг между Навайлем и Шаверни, которые хохотали громче всех, протиснулась странная голова с чудовищно всклоченными волосами – голова горбуна. Тонким, надтреснутым голосом горбун объявил:
– Беру собачью будку за тридцать тысяч ливров!
IV
Щедрость
Горбун, несомненно, был умен, хотя он и согласился на эту ни с чем не сообразную цену. У него был острый, колючий взгляд и крючковатый нос. Чуть приметная улыбка, таящаяся в уголках губ, свидетельствовала