Фост, которого вытолкнули к воротам, сообщил, что по приказу градоначальника схватили и казнили нескольких русских гостей, не успевших укрыться. Для острастки остальным, так сказать. Но, припугнув люд, Юстин все же заявил, что готов отпустить русов, если те вернут без ущерба благородную госпожу Ксантию. Эпарх говорил, что русам даже позволят уйти на судах из Золотого Рога. При этом Фост делал какие-то знаки, чтобы осажденные что-то уразумели.
Фарлаф с Рулавом попытались истолковать эти жесты по-своему: дескать, так Фост пытается предупредить, что товары их конфискуют. Но это они уже и сами поняли. Ворчали на Фоста, что, мол, из-за тебя все, из-за сына твоего излишне рьяного теперь ущерб терпим. А еще было подозрение, что хитрят ромеи, выманить хотят, чтобы потом напасть всем скопом. Эх, непросто все.
Рулав обратился к эпарху, сообщив, что русы отдадут заложницу и освободят дворец при условии, если Юстин Мана отведет от дворца отряды схолариев, а также поклянется именем своего Бога, что позволит русам спуститься к кораблям и беспрепятственно выйти в море. Только тогда они покинут убежище, а иначе ни себя не пожалеют, ни ромеев.
Настроение осажденных после переговоров было не самое хорошее. Осматривали свое оружие, кто-то вспоминал, какую отменную броню на постое оставил, – и стоила недешево, и от хазарской стрелы не раз уберегала. Теперь же все проклятым христианам и их жадному эпарху достанется. И злясь от бессилия, русы посекли немало прекрасных колон во дворце – хоть так хотелось досаду выявить.
К ночи осажденные сидели усталые и голодные. И тут вдруг кто-то из них заиграл на рожке. Так переливчато и плавно по-русски, то грустно, то с неожиданной лихостью. Русов это сперва умилило. Кто-то заговорил, вспоминая родные берега, близких, а некоторые стали вытирать кулаком выступившие слезы. Но потом на осажденных русов нашел некий раж. Попросили сыграть плясовую, сами стали улыбаться, притопывать да прихлопывать, а там уже кто-то выпрыгнул в освещенный круг, пошел выделывать коленца вприсядку.
Смешки русов перешли в подпевание и подзадоривание друг друга. Вон и маленький Сфирька засеменил, выставив руки кренделем, кто-то приказал зажечь больше света, начал присвистывать. Ух-ма! Еще давай, жги, жги, пляши!..
Светорада тоже вдруг примкнула к танцующим, пошла перед ними белой лебедушкой, плавно и гордо неся вскинутую голову, ногами дробь выбивала часто-часто, только янтарные бусы подрагивали. Она ведь так любила плясать, а тут русский танец с его живостью и жаром, без этой извечной величавой медлительности ромейского хоровода.
Русы смотрели на нее восхищенно. То один, то другой из плясунов стремился покрасоваться перед ней – скакали, вились вьюном, шли в дробном топоте. Даже важный витязь Рулав не удержался, пошел боком на нее, пританцовывая и упирая руки в бока.
– Ах,