и начала курлыкать над дочерью: «Ой, что ж ты, Юлькин, такая тощая-то стала», – не забывая вставлять подколы в адрес Горбунова – «совсем, наверное, твой морячок тебя не кормит. Оклад-то, видать, копеечный, много ли им, рыбарям, платят». Все четыре дня, проведенные в Петрозаводске, Володя вспоминал как одну отвратительную картину – он сжимает зубы, стараясь не послать Нинель Васильевну куда подальше, а та, словно дразня его, то и дело сыплет подколками и саркастическими замечаниями, причем, никогда не обращаясь к нему, Володе, напрямую, а так, словно между прочим: «Юлькин, пойдем на пару в кино вечером, на „Нежного зверя“? А твой зверь пусть дома посидит, он все равно ни черта в кинематографе не смыслит, только полтинник зря потратим». Юле было и неловко отказывать матери, и стыдно за ее злой язык, но она, бросая испуганно-извиняющиеся взгляды на Горбунова, все же не смела ей прекословить. Когда его терпение наконец лопнуло, он круто отматерил Нинель Васильевну, схватил Юлю за локоть и чуть ли не силой вытащил из дома. Они молча дошли до автобусной остановки, сели на маршрут до вокзала, купили два дорогущих билета на ближайший ночной поезд – и все это без единого слова. Уже в купе, забравшись на верхние полки, они наконец встретились взглядами в полутьме, и Юля сказала, чуть шевеля губами: «Вовкин, мне так… Так стыдно!» – и тут ее прорвало, она плакала, не останавливаясь, почти час подряд.
