Конечно, в сорок первом были дни и потяжелее, особенно после вяземской трагедии.
4 октября сорок первого Сталину стало известно о разгроме Западного фронта, которым командовал генерал-полковник Конев. Об окружении большого числа советских войск, очень большого – данные только уточнялись. В тот день, прибыв для доклада Сталину, управляющий делами Совнаркома СССР Яков Ермолаевич Чадаев застал его в сильном волнении ходившим по кабинету в ожидании связи с командующим фронтом. Сталин с раздражением повторял: «Ну и болван. Надо с ума сойти, чтобы проворонить… Шляпа!»
Поскрёбышев доложил, что Конев у телефона, и произошёл резкий разговор, в заключение которого Сталин предупредил командующего об особой ответственности за происшедшее, за совершённые им грубейшие ошибки – он не назвал их иначе, чем ошибками, – и приказал:
– Информируйте меня через каждые два часа, а если нужно, то и ещё чаще.
Но следующая ошеломляющая информация пришла не от Конева, который не информировал, потому что связь с ним вскоре была потеряна. Сообщение пришло из штаба Московского военного округа о том, что 5 октября в 17.30 минут танки противника взяли Юхнов и продолжили стремительное движение на Подольск.
Это была катастрофа, страшная катастрофа, и чтобы перенести её, чтобы восстановить положение в такой обстановке, нужны были не только сила воли, личная распорядительность, личное мужество, но и талант полководца.
Маршал авиации Голованов, в начале октября 1941 года ещё полковник, командир 81-й авиационной дивизии дальнего действия, вспоминал в мемуарах:
«Как-то в октябре, вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошёл, сомнений не было, напоминать о себе я счёл бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось страшное, непоправимое, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.
– У нас большая беда, большое горе, – услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. – Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.
После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин так же тихо сказал:
– Что будем делать? Что будем делать?!
Видимо, происшедшее ошеломило его.
Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.
Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?
Вошёл Поскребышев, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников – Маршал Советского Союза, начальник Генерального штаба. Сталин встал, сказал, чтобы входил. На лице его не осталось и следа от только что пережитых