А ведь какое было счастье: тугое, как парус.
Троллейбус вывернул мимо ларька, мимо светофора, ослепшего на солнце, мимо столба, уклеенного объявлениями о досуге, мимо резко вставшего прохожего в зимнем еще пальто. И здесь солнце, которое до сих пор бродило где-то над крышей троллейбуса, вдруг прянуло мне в глаза со всей силы, как окатило из весенней бадьи.
«Господи, спасибо тебе, – сказал я вдруг, нежданно для себя, с искренностью такой, какая была разве что в моем первом, новорожденном крике, – Спасибо тебе, Господи: у меня было так много счастья, я задыхался от счастья, мне полной мерой дали все, что положено человеку: прощение, жалость! безрассудный пульс нежности!»
«Верность и восхищение – только это нужно мужчине, это важнее всего, и у меня было это, у меня этого было с избытком!» – вдруг вспомнил я с благодарностью.
Я благодарил радостным сердцем и глазами, которые смотрели на солнце и видели огромный свет.
«Еще я знаю, что такое ладонь сына и дыхание дочери, – сказал я себе тихо, – но если я буду думать об этом еще секунду, я умру с расколотым сердцем».
Кондуктор уже посматривала на меня с раздражением, она поняла, что еду я, уже почти полный круг, в никуда. Ей явно хотелось сказать, что ее троллейбус не для того пущен в город, чтобы катать бездельников.
Мы приближались к мосту. Площади. Перекрестку.
«Мне нечего терять, у меня все уже было», – сказал я вслух и улыбнулся живым, казалось мне, обретшим новые мышцы, новую кожу, новую кровь, лицом.
«Мне нечего терять, у меня все было и никто этого не отберет», – сказал я себе.
«Я не волк, чтобы бегать от вас», – сказал я еще и вышел из троллейбуса.
«Я иду домой», – добавил я, закуривая на ходу.
Я не сбавлял хода и шел, легко отталкиваясь от земли, глядя в землю и улыбаясь самому себе. У подъезда я ловким щелчком бросил бычок, он отлетел далеко, и, проследив его полет и его падение, я увидел ботинок, наступивший на мягко прикусанный мною фильтр.
– Хамас, твою мать! – сказал я, и мы засмеялись.
– Мать твою, Хамасище! – закричал я, и мы обнялись. – Ты откуда? Ты сбежал?
– Все нормально, – сказал он.
– А меня дома ждут, – внезапно вспомнил я с горечью, заглядывая Хамасу в глаза: может, он придумает что-нибудь, он на свободе теперь.
– Не, уже не ждут, – уверенно ответил Хамас, – Только что вышли. Между прочим, приветливо со мной поздоровались. «Приехал уже?» – спрашивают. «Приехал», – говорю. Велели передать тебе привет. Сказали, чтоб ты еще погулял. Сегодня на тебя отбой.
– Серьезно, Хамас?
– О таком не шутят. Это спецотдел конторы – по борьбе с терроризмом. Они возили меня в Саранск на опознание, и тебя хотели везти. Но меня не опознали, и с тобой они передумали.
Мы перетаптывались, подталкивали друг друга, и мне хотелось немного станцевать или сделать кому угодно что-нибудь нежное. В мусорном контейнере, суровый и внимательный, ворошился бомж, и я с трудом удержался от желания обнять его и поцеловать