Мясник – он и есть мясник. Не опереточный тонкосуконный злодей из дешёвой провинциальной пьески с крошечными усиками под губой, не Гамельнский крысолов, не старуха-смерть с протянутой клюкой, и даже не уличный хулиган, точащий длинный кинжал в тёмной подворотне. Обычный человек, из крови и мяса, дядя Боря, работающий на рынке в мясном отделе. Галки всё так же сидят на телеграфных проводах, бабки из соседнего дома всё так же судачат что-то о своём, вечном, алкаши на завалинке бьют рыбу в домино. Жизнь. Такая же, какая была «до», какой будет «после». Только не будет у этой жизни больше ни звука, ни цвета, словно на меня надели колпаком старый кинескоп советского телевизора.
Так я думал про себя, стоящего возле подъезда и смотревшего, не отрывая глаз, как из треснувшего черепа Харона медленно вытекали желеобразные маленькие мозги. Эта мякина с осколками косточек плавилась на солнце, а от умной и наглой мордашки разве и остался что выпавший из орбиты глаз, да и он уже был весь в пелене. А за стеклом зрачка была лишь обжигающая пустота и мрак, и самое страшное, что я по разумению своему раньше полагал, будто бы, столкнувшись с горем лицом к лицу, я должен что-то испытать, почувствовать. Но всё живое, всё острое будто бы отрезало трамвайным колесом, и мне стало казаться, что такое можно выдумать только понарошку, что всё происходящее далее отныне будет не про меня и не со мной; что я всего лишь персонаж спектакля про самого себя, что это всего лишь странное упражнение, и сейчас преподаватель скажет: «Стоп! Меняемся костюмами!», где-то прозвучит звонок, по двору начнут сновать туда-сюда осветители, настраивая нужную тень, рабочий с брандспойтом смоет в сточную канаву нелепую бутафорскую куклу мёртвого щенка, а сам Харон, уже реальный и живой, виляя хвостом, ждёт меня где-то на улице. Но никто не давал отмашки, ассистенты не разбирали картонные декорации дома, а я смотрел на себя со стороны как на жалкого фигляра и силой заставлял себя играть эту глупую пьеску дальше.
Но я не мог сделать ни единого шага, точно застыл и вмёрз в ту самую роковую секунду. Куда бы я ни кинул взгляд, везде – справа, слева, с веток деревьев или с окон кирпичных домов смотрели на меня ещё живые щенячьи глаза. Добрые, милые, они будто заведомо прощали мне каждую секунду промедления, как будто говоря мне: «Что должно произойти – то произойдёт.» А я не верил им. Ведь что такое секунда? Пыль, мелочь. Однако, не возьми я щенка из коробки, не принеси в дом, обожди ещё минуту возле двери, и пёс был бы жив. Каждая ветка