Смерть отца серьезно ударила по детскому сознанию Ани. Она часто незаслуженно была черствой по отношению ко мне. Я был тихим, чутким ребенком и от нее хотел внимания. Но моментами ее как будто отрезало от меня, она становилась задумчивой и безэмоциональной; она подолгу погружалась в чтение, что-то писала в своих тетрадях. Когда я рассказывал ей что-то смешное или какую-нибудь интересную историю, пытаясь поднять ей настроение, она лишь смиренно улыбалась и мягко просила меня ее не трогать. Тогда я уходил из ее комнаты и обычно рассматривал газеты, какие-то журналы, играл сам с собой.
Порой Аня, напротив, неожиданно воодушевлялась и начинала подолгу уделять мне внимание, общаясь, играя и говоря, как много я для нее значу, и тогда я начинал греться в ее компании, которой мне так не хватало. Она будто приходила в себя, начинала осознавать, что у нее остались еще живые близкие, которым необходима ее любовь. Такие изменения настроений были для меня чем-то обыденным в ней.
Часто она рассказывала мне, как отец наедине говорил, что любит ее больше всего на свете, как он играл с ней, как объяснял, что есть добро, человечность, почему они необходимы в нашей жизни, – одним словом, знакомил ее с моралью и нравственностью. Она пыталась привить мне эту любовь – любовь к человеку, которого я совсем не помнил, который был близок мне лишь посредством слов о нем. Она словно ощущала в себе тяжесть от еще существующих в ней чувств, которые она не могла больше применить к нему живому, и поэтому делилась ими со мной; ей было грустно, что я – тот, кто должен был принять, развить в себе те же чувства, – испытываю нечто поверхностное, несформировавшееся, и поэтому не могу стать к ней ближе, понять, разделить ее переживания.
Через неделю после возвращения с учебы домой я устроился в местную больницу санитаром в ночную смену. Зарплата была небольшая, зато от меня не требовалось постоянного контакта с людьми – я лишь слонялся мимо тех нескольких, остававшихся на ночь вместе со мной, вскользь слыша их разговоры и видя их лица. В тот период меня охватила неприязнь к общению. Я чувствовал себя перенасыщенным окружавшими меня разговорами на улице, в университете, на телевидении – все они стали казаться мне пустыми, затягивающими мое состояние, мои мысли в какую-то бездну, стирать мое «я». Быть среди незнакомых, неважных мне людей стало чем-то угнетающим, я чувствовал от этого раздражение. Я противился им, мне хотелось не слышать их, держать в себе как можно больше слов, мыслей, не выпускать, не обесценивать их. Здесь же, на работе, от меня требовалось с немногословным подтверждением принимать поручения старшей санитарки и выполнять