– Роман Фёдорович, опоздали на японскую, и взгрустнулось?
Снова обмен звонкими взмахами, необычный танец двух человек, знающих толк в умирающем искусстве клинковых дуэлей.
– Я вынужден вас покинуть, Яков Григорьевич.
– Что же так, Роман Фёдорович, мы же только вышли с вами на уровень сейцземоре, астрал только начал потрескивать от наших ударов, да и то еле-еле. Я расстроен.
– Мальчик сделал выбор – и выбор не в мою пользу, так что поспешите к нему, чтобы сказать Павлу вашу утешительную ложь про небо на земле.
Вслед за этими словами барон распался на тысячу черных птиц, которые разлетелись в разные стороны, находя выходы, а там, где их не было, – разрезая пространство своими черными эгограммами. Стрелять в такой ситуации не имело особого смысла. Блюмкин вогнал шашку в ножны.
***
Тьма задала Павлу Зябликову свой вопрос. От её шёпота он чувствовал, как волосы стекают жидкостью с его головы.
Пашка сказал своё твёрдое «нет»:
– Я не хочу, чтобы люди воевали, чтобы плакали матери и умирали сыновья. Не хочу, чтобы дым пожарищ затмил солнце, а рыба в морях умирала от излишков свинца в воде. Не хочу увидеть в деле то оружие, которое я не способен даже вообразить. Я хочу мирного неба для всех братских народов.
Чернота отползла от мальчика, утекая в тени на стенах и углы. На прощанье тьма показала Зябликову 16 сентября 1935 года. Пашка увидел людей в чёрной военной форме с четырёхкрылым солнцем, один из них улыбался тьме. Слов не было слышно, но Зябликов прочитал по губам два слова слившихся радостной улыбкой в триумвират: «Ich will».
Пашка понял, что это значит. Понял и упал на колени. Слезы текли по щекам. Тысяча хороших людей могут сказать «нет», но один негодяй рано или поздно скажет «да». Из горести его вытащил вошедший в комнату товарищ Блюмкин.
– Что, Пашка, плачешь?
– Вы барона победили?
– Нет, он улетел, но обещал вернуться. – Яков Григорьевич сел рядом с мальчиком на гранит, уложенный здесь мозолистыми руками рабов из народа людей-рыб тысячу тысяч лет назад.
– Плачу я от бессилия и неспособности изменить обстоятельства! Яков Григорьевич, ведь эта чёрная гадина вырвется отсюда рано или поздно! Выползет из своего тёмного угла!
– Не грусти, Пашка. Выползет – так мы её обратно в нору и загоним.
– Мы?
– Мы. Знаешь, какое это страшной силы слово – «мы»? Я, ты, Леннор… Все, кто уцелел.
– Так это нам тут до скончания века дежурить придётся?
– Придётся, Пашка, нам, а потом детям нашим и их детям.
– Французы тоже охраняли, а нас сдержать не смогли, а если придут те, кого мы сдержать не сможем?
– Мы всех сдержим!
Павлик усомнился, но промолчал, зато спросил про другое:
– А как же коммунизм?
– А что коммунизм?
– Он