– Дяденька Тинфур, спасайся, деревню окружают казаки!
– Кто показал, что Тинфур у нас? – грохнул по столу кулаком Иван Воров. В силе еще старик, хотя ему уж где-то под девяносто. Рванул свою бороду-лохматень, которая к старости почти вся выбелилась.
Подалась вперед тихая и согбенная Харитинья. Вскочила с лавки Меланья, уперлась в глаза Андрею Андреевичу. Тот спокойно ответил:
– Не в подзоре я. Сказал, не выдам Тинфура, и баста.
– Галька Мякинина их привела, – хором зазвенели мальчишеские голоса. – Окружают!
– Спасибо за все! – поклонился Тинфур, схватил винтовку, питаузу и бросился из дому.
Припоздала с доносом Галька, как ни спешил Баулин. Тинфур нырнул в сумерки и растаял – вслед ахнули выстрелы, вжикнули пули. Он шел как рысь. Поднялся на сопку, спустился в распадок, перевалил еще одну сопочку. Остановился у ключа-хлопотуна, чтобы немного поспать. От водки кружилась голова, а когда кружится голова, какой же воин из него. Казаки в ночь не пойдут искать, да и днем побоятся подставлять себя под пули. Пермяки же не поведут. А Галька баба…
Тинфур вспомнил эту женщину, жену убитого Лариона Мякинина, но такой, какой она была двадцать лет назад: чернявая, скорая на ногу, чуть злая.
Ларион мстил русским, хотя сам был русским. Мстил за то, что они хотели повесить его отца, который убил на Амуре инородца. Мстил за то, что его не однажды пороли за нарушение заповедных мест. Он связался с шайкой хунхузов и хотел руками пришлых бандитов грабить и жечь деревни. Вместе с ними он плавил тайком серебро в долине Кабанов, но их разогнал пристав Харченко. Шайку разбили. У Мякинина оставалось много золота. По его следу повел казаков Тинфур. Они догнали Лариона и убили его. Галька объявила кровную месть Тинфуру. Не будь Тинфура, Ларион был бы теперь первым богачом не только в деревне, но и во всем уезде…
Права ли Галька, что привела казаков, чтобы схватить Тинфура?
– Да, права, – вслух проговорил Тинфур. – Но я не должен на нее обижаться. Я объявил кровную месть всем грабителям этой земли, так пусть и они не обижаются. Если убьют в бою, то пусть и моя душа не таит обиду. Тот, кто объявил кровную месть, тот уходит под защиту духа гор. Теперь я объявляю кровную месть еще и Баулину. У меня много врагов. Но враги не знают мое лицо. Кто его видел, того уже нет. Галька не видела моего лица. Это хорошо.
Тинфур-Ламаза не пошел по «широкой тропе». Тяжело идти таежному человеку по такой тропе: не пружинит привычно земля под ногами, обутыми в мягкие улы, скоро заболят пятки, будто их побили палками. Шел по глухим тропам, чтобы встретиться с приставом Баулиным.
Ветер, как шальной, метался над бухтой, солками, гремел драньем на крышах, гнул дубки в дугу. Дождь пригоршнями, наотмашь бил по земле, по лицам людей, заплаканным стеклам. Грохотал шторм, чуть вздрагивала земля. Ни зги. Лишь чуть теплился огонек в окне дома пристава, топтался на крыльце продрогший часовой, что-то ворчал себе под нос. Закутался в дождевик, присел за ветром.
Тинфур-Ламаза не забыл этот дом, здесь