– Вы читали о процессе Готье? Как забавно!
И начали обсуждать сложную историю прелюбодеяния с вымогательством.
Но говорили не так, как говорят в семьях, говорили о событиях, как их освещает пресса, как говорят о болезни между собой врачи или об овощах в своем кругу – лавочники. Не возмущались, не удивлялись делам, а с профессиональным любопытством, с абсолютным безразличием к самому преступлению искали глубокие, тайные причины. Пытались точно объяснить происхождение поступков, определяющих все мозговые феномены, которые породили драму, научный результат определенного состояния души. Женщины также были страстно увлечены этим занятием, этим расследованием. И другие недавние события были рассмотрены, прокомментированы, повернуты со всех сторон, взвешены в их ценности с практической точки зрения и с той особенной манерой торговцев новостями видеть разносчиков человеческой комедии с красной строки, как торговцы проверяют, поворачивают и взвешивают объекты, которые собираются выставить на публику.
Потом возник вопрос о дуэли, и слово взял Жак Риваль. Это был его конек: никто другой не мог вникнуть в это дело.
Дюруа не осмеливался вставить слово. Иногда он смотрел на свою соседку, чья круглая шея время от времени соблазняла его. Нежный бриллиант на золотой нити спускался от уха, как капля воды, скользящая по телу. Время от времени она делала замечание, которое все время пробуждало на губах улыбку. У нее был забавный, милый, неожиданный вид экспериментирующего ребенка, который видит вещи с беспечностью, судит о них с легким и благожелательным скептицизмом.
Дюруа тщетно искал комплимента для нее и, ничего не найдя, занялся ее дочерью, которой налил выпить, он брал ее тарелку и сервировал. Девочка, более строгая, чем ее мать, благодарила его серьезным тоном, делая кивок головой.
– Вы очень любезны, мосье, – говорила она и с небольшой задумчивостью слушала разговор взрослых.
Обед был очень хорош, и каждый был в восторге. Мосье Вальтер ел, как великан, почти ничего не говорил и косо взирал на всех из-под очков и на блюда, которые ему подавали. Норбер де Варан вытягивал голову так, что иногда капли соуса падали на нагрудник его рубашки.
Форестье, улыбавшийся и серьезный, обменивался с женой умным взглядом, смотрел наподобие того, как совершают вместе трудную работу сообщники, работающие с удовольствием.
Лица становились красными, голоса – набухшими. Время от времени слуга бормотал на ухо гостям: «Кортон»? «Шато Лярус»? Дюруа нашел кортон по своему вкусу, и ему оставалось каждый раз наполнять им бокал. Очаровательная веселость входила в него; жаркое веселье, которое поднималось от живота к голове, бежало по его членам, пронзало всего его целиком. Он чувствовал себя охваченным полным благополучием, благополучием жизни и мысли, тела и души.
И к нему пришло желание говорить, сделаться заметным, быть услышанным, оцененным, как люди, даже мелкие высказывания которых знают и ценят.
Но бесконечный