Во-вторых, представим себе, что некий экстремист перед лицом своих товарищей торжественно пообещал взорвать себя в теракте. Но потом передумал и решил жить долго и счастливо, бросил своих товарищей, уехал в далекую страну и зажил там мирно и спокойно. Будут ли правы его товарищи, предъявляя к нему нравственные упреки? Ведь он определенно нарушил взятые на себя обязательства! Очевидно, нет. И к этому, и к любому другому случаю мы неизбежно прилагаем какие-то внешние критерии, какой-то объективный моральный закон, согласно которому оцениваем, какие обязательства надо соблюдать, а какие – нарушить.
Нравственность может носить эмоциональный характер. Например, наше нравственное чувство возмущают проявления подлости и жестокости. Никакой объективный закон для этого не нужен.
Для возмущения – не нужен. Точно так же расист может возмущаться, например, межрасовым браком. Его возмущение будет глубоким и искренним, но мы вряд ли его разделим и вряд ли решим, что оно нас к чему-то обязывает. Точно так же мое или ваше эмоциональное возмущение чем бы то ни было ни к чему не обязывает других людей. В утверждении «я испытываю такие-то чувства, и поэтому ты должен» нет никакой логики.
Эстетический аргумент
Эстетический аргумент обращается к нашему опыту красоты в мире.
Мы все – и верующие, и атеисты – переживаем чувство красоты, то, что называется эстетическим опытом. Яростный атеист Кристофер Хитченс, например, говорит: «Если вы потратите немного времени на то, чтобы рассмотреть поразительные фотографии, сделанные космическим телескопом Hubble, вы увидите вещи намного более таинственные, прекрасные и повергающие в трепет… чем любые религиозные истории о "творении" или "конце света"».
Другой известный атеист, английский писатель-фантаст Терри Пратчетт, чувствуя приближение смерти, писал: «Когда на горизонте замаячит конец игры, я хочу умереть, сидя в кресле, в моем собственном саду, с бокалом бренди в руке, с Томасом Таллисом в айподе, потому что музыка Томаса способна приблизить к раю даже атеиста».
У нас всех есть опыт переживания красоты – великолепия осеннего леса или (как у Пратчетта) красоты великой музыки. Более того, мы способны переживать красоту как ценность: великие картины прячут за пуленепробиваемое стекло, чтобы сохранить их от воров и вандалов, а некоторые местности объявляют заповедниками, чтобы сохранить их первозданное великолепие. Эта красота ставит перед нами определенный вопрос. Отражает ли наш опыт красоты некую реальность, которая существует в мироздании до нас, и которую мы просто – с благоговением и благодарностью – осознаем?