На очередном уроке литературы она призвала нас углубиться в творчество какого-то писателя, который творил в начале двадцатого века. Что-то об этом писателе я уже слышал, но еще не читал. Зашел в библиотеку, взял книгу, дома открыл ее, с тоской предвкушая длиннющие разговоры о смысле жизни и очередные письма Татьяны Лариной.
Начиналось стандартно, по классике, с описания природы: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката…»
Я перестал читать далеко за полночь оттого, что глаза отказывались оставаться открытыми. В книге было все. Мистика, ведьмы, обнаженка, расчлененка, вампиры. Как вы уже догадались, я читал Булгакова.
Именно Танечка сняла мой страх перед русским языком. И хотя первые попытки что-то написать я предпринял еще при царствовании Зои Петровны, идея стать писателем сформировалась именно при новой учительнице.
Я танцевал с Танечкой на выпускном. И робко держал ее за тонкую талию. И билось мое сердце совсем не в такт вальяжной музыки. А моя девушка, с которой мы встречались на тот момент почти два месяца, смотрела на нашу пару с ревностью.
Потом было поступление, неудача и медицинское училище, в которое я пошел, чтоб собраться с силами перед новой атакой мединститута.
И вот на последнем курсе медучилища послали меня на практику в наш местный КВД. Показали несколько интересных случаев, научили отличать сифилис от гонореи, а рубромикоз от лишаев. И чтоб отвязаться от зеленого практиканта, посадили заполнять бумажки.
Сижу, фамилии пациентов переписываю из клочков бумажных в толстенный журнал. И вдруг слышу знакомый голос.
– Здравствуйте.
Поднимаю голову и замираю. Стоит напротив меня Зоя Петровна и смотрит на меня удивленным взглядом.
– Гушинец?
– З-з-здравствуйте.
Учительница бывшая моя тоже смутилась. Я все-таки в халате белом, сижу с важным видом, бумажки какие-то перекладываю. Прием у меня.
– А я вот, решила с родинкой что-то сделать, – начинает объяснять мне Зоя Петровна.
И вид у нее какой-то чуть ли не испуганный. Смотрю и не понимаю.
– Родинка растет, – повторяет учительница. – Мне сказали, опасно это.
И говорит, говорит, словно оправдывается. И тут до меня начинает медленно доходить. Сижу-то я на приеме в КВД. А в те годы, да и сейчас, наверное, КВД было местом позорным. Ходили сюда исключительно «проститутки и наркоманы», да еще дети, которых угораздило подцепить постыдную лишайную болезнь. В глазах обывателей посетитель КВД был человеком падшим. А тут учительница, да перед бывшим учеником.
И вот, когда я это понял, образ страшной и ужасной повелительницы русского языка рассыпался. Стояла передо мной пожилая растерянная Пациентка.