Как сказано уже, дышала тьма
в очке предвечным ужасом. В фольклоре
дошкольном эта мистика дерьма
представлена богато. Толстый Боря
Чумилин, по прозванию Чума,
рассказывал нам, сидя на заборе,
о детских трупах, найденных на дне,
о крысах, обитавших в глубине
сортира, отгрызающих мгновенно
мужские гениталии… Кошмар…
Доселе я, признаюсь откровенно
(фрейдист, голубчик, ну-ка не кемарь!),
опаску ощущаю неизменно,
садясь орлом… В реальности комар
один зудел. Что тоже неприятно…
Еще из песни помнится невнятно
смерть гимназистки некой… Но забыл
я рассказать о шифере, о цвете,
в который наш сортир покрашен был,
о розоватом яблоневом цвете,
который вешний ветер заносил
в окошки над дверями, о газете
республиканской «Коммунизгме жол»
на гвоздике… а может, жул… нет, жол.
Был суриком, словно вагон товарный,
покрашен наш сортир. Когда бы Бог
мне даровал не стих неблагодарный,
а кисть с мольбертом, я бы тоже смог,
как тот собор Руанский кафедральный
живописал Моне, сплести венок
пейзажный из сортира – утром чистым,
еще не жарким, ярким и росистым,
когда пирамидальный тополь клал
тень кроны на фасад его, и в жгучий
июльский полдень – как сиял металл
горячих ручек, и Халид могучий
на дочку непослушную орал,
катавшуюся на двери скрипучей,
и крестовик зловещий поджидал
блистающую изумрудом муху
под шиферною крышей, и старуху
хакуловскую медленно вела
к сортиру внучка взрослая и долго
на солнцепеке злилась и ждала.
А на закате лучик, ярче шелка
китайского, и тонкий, как игла,
сочился сзади сквозь любую щелку,
и остывал спокойный небосвод
в окошке с перекладиной. Но вот
включали свет, и наступала темень
в окошке и вообще во всем дворе.
И насекомых суетное племя
у лампочки толклось, а у дверей
светились щели… Впрочем, эта тема
отдельная. Любимый мой хорей
тут подошел бы более… В Эдеме,
как водится, был змий. В моей поэме
его мы обозначим Саша Х.
Ровесниками были мы, но Саша
был заводилой. Не возьму греха
на душу – ни испорченней, ни гаже
он не был, но труслива и тиха
была моя натура, манной кашей
размазанная. Он же был смелей
и предприимчивей. И, может быть, умней.
Поэтому, когда пора настала,
и наш животный ужас пред очком
сменился чувством новым, он, нимало
не медля,