Не имея возможности повернуться и посмотреть, Браун мысленно рисовал бесчисленные портреты человека, поймавшего его, сделавшего своим пленником. Бандит, а может быть, просто деревенский житель, втянутый в преступление, или эксцентричный землевладелец, запущенный ребенок или подросток – при этом, конечно, инвалид, судя по тому, как он еле волочит ноги, – и тем не менее, очевидно, опасный и, предположительно, слабоумный. Нужно действовать очень осторожно. Между тем, фантазируя таким образом и все это обдумывая, он чувствовал за спиной чье-то присутствие – тот, кто там был, теперь не двигался, вероятно, пытался отдышаться после подъема, хотя ни тяжелого дыхания, ни усталого оханья слышно не было.
Может быть, его беспокоила старая рана, нечто привычное, к чему он давно приспособился. И теперь стоял у входа в комнату, внутренне ликуя и восхищаясь. Или… что-то другое? Грабитель, сожалеющий о содеянном или обеспокоенный тем, что жертва под путами выглядит совсем не такой уж слабой или неспособный на…
– Что вы сказали? – спросил Браун. Реплика прозвучала слишком торопливо, и его голос выдавал испуг. – Я не расслышал, – добавил он более уверенно (даже слишком, по-учительски, подумал он).
Но пришедший, по крайней мере, издал звук, очень тихий. Не слово, нет, это был не разговор. Что-то на манер шелестящего, присвистывающего шепота.
– Вот что, – начал Браун, – скажите мне лучше прямо…
У него хватило времени только на эти слова, прежде чем пришедший резко двинулся вперед, оказавшись напротив и ближе, и совсем рядом с ним.
Еще раньше, стоя снаружи, у подножия башни, он мельком заметил высоко вверху что-то сияющее и белое – теперь ему показалось, что это маска, бледная, как мрамор, но блестящая и лоснящаяся от маслянистой жидкости, которую сама же и источала. И эта маска не имела ничего общего с человеческим лицом.
Она была вытянутой, длиннорылой и как бы слепой (но при этом существо могло видеть), из нее торчали громадные иглы, длинные и тонкие – вероятно, зубы. Крупное, тяжелое туловище, вытянутое горизонтально, явно было из плоти, но при этом жесткое и бледное, оно влажно блестело и издавало смрад. А еще… руки – много-много мертвенно-бледных рук, всего по четыре пальца на каждой, и все они шевелились, мелькали и вдруг вцепились в Брауна, принялись терзать его, сперва слишком быстро, чтобы он почувствовал боль, но потом боль пришла, она накатывала долгими волнами, и он закричал и забился в крепко опутавших его золотистых сетях, походивших на волосы, да только они не поддались, не отпустили его и не порвались, это Брауну предстояло сдаться и быть растерзанным, и он сдался и был растерзан, и крик его перешел в тупой и бессмысленный стон, а потом и это прекратилось, когда существо, которое взрастила ведьма при помощи травы-рапунцеля, преступления и тьмы, всеми своими ядовитыми клыками и тридцатью двумя когтями неторопливо принялось пожирать свой ужин. Как