Я живот болел даже больше, чем грудь…
Однако я вскоре заснула от слабости, и, проснувшись, увидела, что в окна уже заглядывает сумрачное зимнее утро, снег липнет к стёклам. В палате я была одна, почему? Тут ещё одна койка, почему-то никого ко мне не клали. Заглянула санитарка.
– Ну шо, девчуля? Надо есть, ты проспала всё, но мне сказали, тебе завтрак принесть обязательно. И в обед приду, слышь? Тебе как звать?
– Таня, – сипло сказала я, садясь, всё в том же страшном халате.
Санитарка жутковатого вида бабуся, ростом, наверное, не выше второклассника, с длиннющими красными руками, кажется, она легко могла бы передвигаться, опираясь на эти руки, она улыбнулась, показывая железные зубы.
– Та-аня, это хорошо. А я думала, может, нерусская, – улыбнулась она, выставляя со своего жестяного столика тарелки с кашей, булкой, маслом, с бокалом с чем-то вроде кофе с молоком, по крайней мере, напиток пахнул именно так, как в детстве, в больницах пахло это жуткое пойло, которое, впрочем, нравилось мне. Мне вся эта ужасная больничная еда нравилась.
– Почему? – удивилась я странному предложению бабуси.
– Заграничная какая-то, – она улыбнулась, подавая мне алюминиевую ложку. – Красивая.
Я улыбнулась, ну, уж, красивой меня сейчас было назвать очень сложно. И за это я была благодарна ей.
– Спасибо, – сказала я. – Но русские – самые красивые и есть.
– Это так. Только не самые богатые, – и она подмигнула мне.
– Наше богатство не в карманах, – сказала я, и с удовольствием вдохнула запах каши, овсянка, в середине её склизлой лужицы плавилось масло. Я люблю класть много масла в кашу…
– То так… но и в карманах хотелось было, чтоб звенело погуще.
– Всё равно достаточно густо не бывает, – сказала я, и съела первую ложку.
– Это да… Ну ешь, Танюша. Всё, чтоб съела, бухенвальд. В час принесу обед.
Но до часу мне предстояла ещё перевязка, и я спросила медсестру, которая снимала мне повязку, пока не пришёл Геннадий Фёдорович:
– А можно мне позвонить откуда-нибудь?
– Конечно, вы потом на пост подойдите, там таксофон есть, я покажу.
– Таксофон… это, конечно, прекрасно, но… у меня нет денег.
Она посмотрела на меня.
– Ко мне подойдёте, я вам дам позвонить.
– И ещё… – я понизила голос. – У меня… ничего нет, а у меня… месячные. Вы поможете мне как-нибудь?
Она кивнула:
– Постараюсь.
В общем, после перевязки меня пустили в душ, и снова снабдили тампоном, которые, я, кстати, всегда терпеть не могла, пользовалась вынужденно во время показов, если случалась необходимость. Ну, а после купания, чувствуя себя значительно лучше, даже в страшнейшем халате, я, наконец, позвонила Марку.
– Марик, наконец-то… ты в Москве?
– Господи, Танюша… – изумлённо проговорил он. – Ты… почему ты звонишь? А мне… никто не сказал ещё сегодня утром, что тебя перевели из реанимации… Сказали, без перемен…