– …Я сделал хуже, Платон, ты… что… ты не понимаешь?.. Я не просто позволил… я все равно, что сам изнасиловал её, а после ещё и обокрал… – он посмотрел на Платона, увидел меня, и, взяв бутылку с благодарном кивком, отрыл её и выпил несколько глотков, а остальное вылил себе на голову. И плашмя приложил ладони. – Господи… я никогда не предавал её. Никогда… Только потому и… а теперь…
– Марк, вставай, ты простынешь, – поморщился Платон, тронув его за плечо, эта сцена отчаяния была неприятна ему, и я понимал, почему, внезапное душевное обнажение, притом публичное, выбивалось из картины мира и жизни, существующей в прекрасной гордой голове Платона. – Идём…
– Не надо… – сказал Лиргамир, оттолкнув его руку. – Не надо меня опекать.
– Идём, Марк, вставай люди смотрят.
– Да насрать мне, пусть смотрят! – огрызнулся Лиргамир. – А ты не стой так близко, решат, что и ты гей, как я…
– Ну, хватит, что ты как… Если ты гей, то я бабушка Красной Шапочки! – окончательно разозлился Платон. – Вставай!.. Марат, помоги поднять его. Хорош, Марк… Чего ты… ну и сделают аборт, вспомни, что Лётчик сказал об этом, всё равно нельзя сейчас было…
Лиргамир поднялся и оттолкнул Платона.
– Да пошёл он, Вьюгин твой к таким-то хренам, он сказал… он сказал… да он всё скажет и всё сделает, лишь бы…
Он посмотрел на меня.
– Вот он ещё может понять меня. Только твоего ребёнка никто не убил, да, Марат?
Я подошёл ближе и с размаха ударил ладонью по лицу. Он отшатнулся, качнувшись, в ужасе хватаясь за щеку и с изумлением глядя на меня. А сказал, глядя ему в эти самые изумлённые глаза:
– Да, Марк. Мой ребёнок сам погиб, не родился. Когда шевелился уже, когда уже она знала, что будет сын и ждала его, и я его ждал. Я сидел в СИЗО, где меня унижали и били по почкам, пристраивались к моей заднице, приходилось спать вполглаза, и каждый день меня заставляли признаться, угрожая, что иначе все в камере узнают, что я насильник несовершеннолетних… Да, она никогда не любила меня, я её любил с первого дня, как увидел ещё девчонкой, и я сломал ей жизнь своей любовью. Но тогда, в тюрьме, я думал иначе… Она была моим благословением, надеждой, моим счастьем, светом, который только и грел мою душу, не позволяя погрузиться в полное отчаяние. Я был ей проклятием, а она мне – даром Небес… Конечно, я понимаю тебя. Только ты её муж, я не был. Я только мечтал об этом, и уговаривал её, между прочим, но… за меня она не пошла. Она вышла за тебя, почему, знаешь, наверное, только ты… И сейчас ты принёс жертву, жаль, что не себя, тебе было бы легче, но… у всего своя цена… У тебя есть всё, у меня нет ничего… Но так-то – да, я тебя понимаю…
Марк долго смотрел мне в лицо, отнял руку от лица, и, сделав шаг ко мне, сжал моё плечо.
– Да… да… прости. И.. спасибо. Вы… – он оглянулся на Платона. – Мужики, вы простите меня… что я… как баба расклеился.
– Ничего, – сказал Платон. – Со своими можно. Идём.
Он