– Добрались всё ж таки. Ф-фу, – пропыхтел Павел Федосеевич у околицы первых изб.
Он снял перчатку, отёр тыльной стороной ладони горячее лицо.
– Добрались, а всё равно темень, – жалобно всхлипнула Валентина.
Улица лежала нерасчищенной, лишь по самой середине её тянулась протоптанная узкая тропа. Неосвещённые дома громоздились справа и слева чёрными угловатыми массами, словно проклюнувшиеся сквозь снег огромные уродливые грибы.
– Не узнать прямо ничего. И темень, будто всё вымерло, – произнёс, озираясь, Павел Федосеевич.
Они заковыляли по тропинке гуськом, всполашивая за заборами редких собак. Только в трёх попавшихся по пути домах тускло мерцали окна. Остальные стояли безжизненные, до наличников заметённые снегом.
Первым дойдя до ештокинского дома, Валерьян поднялся на крыльцо, распахнул дверь, громыхнул в потёмках чем-то железным и тяжёлым.
– Паша, ты? – прозвучал из горницы голос бабушки Катерины.
В сенях засветилась керосиновая лампа. Катерина, печальная и степенная, в траурной косынке, выступила навстречу из тьмы.
– Я догадалась, что это вы. Сначала Волчок забрехал у Бобрихи, потом шаги услыхала.
Павел Федосеевич обнялся с матерью.
Дощатый необитый гроб лежал на столе, выдвинутом на середину горницы. Коренастый при жизни, Федосей казался в нём неестественно вытянутым, словно втиснутый в тесный футляр.
– Мужикам из Бродов спасибо. Сколотили, – сказала Катерина.
Павел Федосеевич взял у неё лампу, подошёл к гробу, глянул в овосковевшее лицо отца.
– С осени занемог. Всё хуже да хуже становилось с каждой неделей, – жутковато звучал в затемнённой горнице ровный голос Катерины. – Таял прямо на глазах. Что ни день – за сердце хватается. Мол, ноет, болит. А утром вчера…
– Так что ж ты не писала? Я и не знал ничего! – воскликнул Павел Федосеевич, закрывая руками лицо. – Нужно ведь было в город везти. В больницу класть на обследование.
– А чем бы ему помогли в той больнице? – Катерина испустила безнадёжный вздох. – Его таблетками было не излечить.
– С чего ты это взяла?
Катерина встала по другую сторону гробу, напротив Павла Федосеевича, заговорила глухо и грудно:
– Как в прошлом августе вся эта каша в Москве заварилась, так будто вышел из Федосея дух. Он и до того-то, что ни послушает радио, что ни прочтёт газету, то места себе не находит, плюётся. А тут совсем покой потерял. Так прямо и говорил: всё, конец стране. От немца отстояли, а от собственных гадов не уберегли. Он про этого Ельцина прямо слышать не мог…
Павел Федосеевич в понуром молчании слушал свою мать. В крупные глубокие складки стягивались морщины его искажающегося лица.
Он вдруг нагнулся к покойнику, приобнял за плечо, прильнул щекой к груди.
– Эх, батя…
Павел Федосеевич, Валентина, Валерьян сели на длинную скамью.
– Похороны