Гонорар не обходил стороной и Петьку, его обеспечивали на равных, также наливали чашку супа и давали кусок хлеба, хотя он был лишь на подпевке у Вольта… Съедал Петька свою долю в два раза быстрее напарника.
Вольт ел аккуратно, медленно, экономил суп и специально растягивал время, глядя на Петьку, он улыбался и говорил:
– Ешь, ешь, мока, толстым будешь!
Что такое «мока» или кто это, Петька не знал, – да и никто не знал в окружении Вольта, – облизывая ложку перед сдачей посуды поварихе, Петька согласно наклонял голову:
– Быть толстым я готов!
Вольт улыбался еще больше, растягивал рот от уха до уха: готов-то он готов, да только кто ему даст быть толстым? Сторож из пустующего Лениградского зоопарка или первый секретарь горкома партии?
Как ни растягивал Вольт удовольствие, а все-таки очень скоро тарелка его оказывалась пустой…
Шли дни. Было голодно, очень голодно. Семью Сусловых выручала Лада – овчарка, жившая в их квартире, собака находилась на воинском учете и ей был положен паек. Паек, конечно, был слабенький, с него можно было протянуть ноги, но все-таки это было что-то, пахло хлебом, гречневой кашей и забытым духом мяса.
Мать грустно качала головой:
– Никогда не думала, что мы окажемся на иждивении у собаки.
Вольт обхватывал голову Лады обеими руками и прижимал к себе:
– Кормилица ты наша, поилица и вообще все-все на белом свете.
Лада, собака умная, все понимала, глаза у нее были такими же грустными и осмысленными, как у людей. Еду делили по-честному, на троих.
Время ползло медленно. Мать, медик по профессии, попробовала устроиться работать в госпитале – на любую должность, но это оказалось сложно, около госпиталя стояла очередь из медиков, желающих работать в любом месте, в любой должности, на которую поставят, – и санитаркой, и уборщицей, и подсобницей на кухню чистить картошку, колоть дрова, носить воду… лишь бы взяли! Не брали. Мест не было.
Госпитали, полные боли, стонов, раненых, смертей, ночных криков, оказались очагами жизни, к которым стремились люди.
Народ умирал сотнями, тысячами, у большинства не было сил похоронить умершего родича, поэтому покойника заворачивали в какое-нибудь старенькое байковое одеяло, обвязывали веревкой и выставляли на улицу.
Утром по улицам, тонко, горестно подвывая моторами, ползали кладбищенские полуторки, подбирали мертвых. Иногда в ранний час происходили и другие вещи, не такие скорбные. Именно утром в дверь квартиры Сусловых раздался стук.
Было еще темно. Электричество в доме отсутствовало с осени, с первых бомбежек, энергию подавали только в госпитали, на работающие заводы, которые обслуживали фронт, да еще на трамвай номер пятнадцать, который ходил на передовую, до самой конечной остановки, за которой уже начинались окопы.
Мать запалила трофейную свечку, которую ей подарили в госпитале – гонорар за выступление