Дворовая песня была похабной – про такого гусара-«ходока»:
«Кресты и медали
Звенели на мне,
Мамзели и бабы
Ходили ко мне…»
Но это только в песнях-легендах у гусар лёгкая жизнь – балы-эполеты, да хорошенькие мамзели-мадемуазели…
Более трудного времени, чем служба в Советской Армии (причём в мирные годы, между войнами) у меня не было. И более весёлого, лихого и молодецкого! Любил ли я армию, куда пошел не сам, а по призыву, выполняя долг, как легион новобранцев с бритыми затылками? О любви я не думал. Скорей, терпел. Ибо военные уставы и присяга велели «стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы» – то бишь вонь портянок и храп казармы на двести мужичков, стычки с «дедами», дисциплину, жару в кирзовых сапогах, собачий холод зимой на аэродроме, где я был механиком истребителя-перехватчика…
Любовь к армии пришла позже – когда я снял погоны. И вдруг понял: армия меня не отпускает! Она долго держала меня железной рукой, являлась в снах и просыпалась со мной… Я был болен армией несколько лет, как детской корью, равнялся по ней и судил о жизни по меркам нашего полка, по меркам тех ребят, что служат с тобой и смотрят на тебя: настоящий ли ты парень? не сволочь ли? не трус?
Так о чём же моя книга и почему я её написал?
Это точно не пособие для нынешних призывников, ибо служил я в советские времена; это ближе к «Страданиям юного NN» – то бишь не репортаж, а психологическая проза о чувствах молодых солдат в казармах; о срочной службе школяров, надевших погоны; о нравах «закрытых мужских коллективов» – очень не простых…
Это книга взгляда за закрытую дверь, исследования отношений, о которых некому писать… Туда не всех пускают. Туда входят лишь через призыв в армию.
Такие новеллы-исповеди и погружение в психологию армейской службы могли дать только ситуации, которые автор пережил «на своей шкуре».
Говорят, когда спускаешься на верёвке в глубокую, тёмную и опасную пещеру, то много поймёшь о себе и своих пределах. «Спуск» в армейскую жизнь – совершенно не ведомую для «шпаков» (так армейцы звали штатских в «Поединке» А. И. Куприна) – дал мне столько впечатлений, что потом из меня буквально «выскакивал» то один, то другой армейский сюжет.
Наверное, пришло время собрать в книгу что-то из вещмешка солдата срочной службы и рассказать, что армия весела и грустна одновременно, и чудесна, как лампа Аладдина, и что за сводами казарм кипит жизнь. И ещё какая! Читайте, ребята.
Автор.
Я помню Казань…
Помню Казань, старые улочки, скрип снега и морозный пар изо ртов, когда мы курсантским строем, с посвистом, шли в баню… Помню заснеженный, в тёмных полыньях лёд реки Казанки и её задрожавший под сапогами мост, на котором мы и встретили этого пьяного с топором…
Он, шатаясь, шёл по тротуару навстречу роте, и всё дальнейшее происходило, как в дурном кино. В голове колонны, растянутой по плохой дороге, кто-то промешкал и поздно крикнул назад – в шагающие ряды, а те сразу не разобрали. Каждый взвод начинал понимать, в чём дело, лишь когда проскакивал мимо, – а дисциплина и жёсткая отлаженность марша уже не позволяли нарушить строй и остановить пьяного. Так всё это и дошло до нас, замыкающих.
Помню, мы с мочалками в последней шеренге оторопели, когда увидели бредущего вдоль колонны мужчину с безумными глазами – расстёгнутого, без шапки, с большим кованым топором в красной руке. Помню зычный крик замыкавшего колонну майора Грачова: «Сержант! Забрать у пьяного топор!» – и оторопь, трусливую оторопь шагавшего сбоку от строя прыщавого сержанта, не нашего, правда, а того взвода, за которым мы шли.
– Сержант, я приказываю вам! – сильно багровея, кричал толстый майор, сам вытягиваясь во фрунт. – Поч-чему не выполняете приказ?
– Но, товарищ майор! – плаксиво, бабьим голосом кричал затянутый в ладную шинель сержант, большой, кстати, мастер поучать о долге. – Да он, гад, зарубить может – а мне через месяц домой…
– Ты шкура, Шевчук! – майор в бешенстве рвал перчатку, глядя, как удаляется по мосту фигура с топором. Он быстро повернулся к нам:
– Двое из строя! Забрать топор!
Надо ли говорить, что одним из двух добровольцев был я. Помню, мы бежали за пьяным по мосту с плечистым и сильным грузином, кажется, Григоридзе, – и разом сбавили бег, когда мужик, покачивая топором, повернул к нам свое бессмысленное и страшное лицо со спёкшимися губами. Запомнилось, что я всё время почему-то оказывался на полкорпуса сзади Григоридзе, хотя старался идти с ним грудь в грудь и считал для себя позором отстать хоть на шаг.
Этот Григоридзе был мужчина и мастер по волейболу. Я помню, как великолепно он прыгнул – это на скользине-то, в сапогах – и легко, словно мяч у игрока,