С наступлением сумерек я покидаю свой склеп. Сегодня – тринадцатая годовщина нашей сделки. Сегодня самая длинная ночь. Ночь, когда я могу не вернуться. Последняя ночь.
Я медленно бреду вдоль ограды, с трудом переставляя ноги. Оковы сегодня особенно тяжелы. Сотканные из Тьмы цепи ползут за мной следом. Своим тихим звоном они напоминают мне о месте… моём месте на этой мёртвой земле. Привратник. Палач. Смотритель.
Я проверяю записки, приколотые к ограде. Поминальные молитвы на них ограждают зло, таящееся в могильной земле, от зла, спящего под городской брусчаткой. Некоторые записки пожелтели от петербургских туманов, их истрепали нещадные ветры. Другие же – совсем новые. Я протягиваю узловатые пальцы, но не касаюсь их. Я знаю, что будет. Вспышка нестерпимой, ослепляющей боли. Записки удерживают в чугунной клетке всех мертвецов. Без исключения.
На новых листках незнакомый почерк. Священник на лютеранском кладбище сменился. Опять. Вязь символов молитвы каждой строкой взмывает вверх, словно стремясь к небу. Слова юного священника ещё струятся Внутренним Светом. Почти касаясь символов, я чувствую пыл его сердца… и скорблю по нему. Пропитанная страданиями земля вытянет из него весь Свет. Иссушит до дна. А после его заменят. Пришлют новое пылкое сердце. А Смотритель останется. Если, конечно, переживёт самую длинную ночь.
Возможно, в вас сейчас говорит совесть и сострадание. Вы возмущены, что я не предупреждаю юного священника. Что тут сказать… У каждого своё место. Священникам нельзя попадаться на глаза монстрам лютеранского кладбища, а совесть и сострадание – слишком большая роскошь для Смотрителя.
Ближе к воротам я замедляю шаг. Тяжёлая поступь и звон цепей может его спугнуть. Конечно, он не сможет сбежать… он вряд ли даже попытается. Но к чему вселять страх в невинную душу, что и так измучена отравой кладбищенской земли?
Он стоял, почти обхватив прутья ограды своими крохотными пальчиками. Кажется, с каждой ночью его пальцы были всё ближе к холодной чугунной вязи. Наступит ночь, и он стиснет в ладонях металл. Тогда… бедняга, я не завидую ему.
– Мальчик.
ㅤ
Глухой голос набатом прогудел в кладбищенской тиши. Такой же безжизненный, как и земля, по которой я ступаю. Бесцветный, как мгла над могилами. Я не любил этот голос. Голос Смотрителя лютеранского кладбища. И с каждым разом становилось всё больнее слышать его. Всё меньше в нём было от меня. Ещё немного и я растворюсь в пустоте этого голоса.
Мальчик вздрогнул, но не двинулся с места. Даже не обернулся. Его остекленелый взгляд был устремлён сквозь прутья ограды. Там, на другой стороне улицы застыл призрак женщины в старинном бальном платье. Лицо, обрамлённое чёрными вьющимися локонами, ещё сохраняло тень очертаний, но уже было видно, что скорбь и боль смоют и их.