Траектория страсти. Николай Артюшин

и самоотверженно принуждал себя сосредоточиться. Морщил по-театральному лоб, остервенело всматривался в страницы текста какого-то документа и обнаруживал раз за разом одно и то же: слова на листах не имели смысла. Совсем. Значение слов также неминуемо ускользало и из фраз сослуживцев. Глаза Виталия вроде бы устремлялись на звук… Но звук замолкал, а содержание оставалось неопознано. Осязание сна, принесенного с собой в голове, изолировало от реальности. Все силы уходили на повторяющиеся попытки поймать в этом сюрреалистическом хаосе что-то, что звало, манило, но пряталось издевательски, распадалось, словно в осколках зеркала, на крохотные частицы, каждая из которых подрагивала на грани ее узнавания, мнилась ключом к постижению истины, но оборачивалась пародией и обидной ошибкой.

      – Черт, я же мужик! – тер кулаками виски Виталий.

      Мужик пропустил обед. Очнулся в пустеющем офисе, в окна которого бесцеремонно вваливался рыжий закатный свет, мутный, горячий, сжирающий остатки кислорода. День оставлял, уходя, густой шершавый осадок, кислую сухость в горле и растерянный зуд в глазах.

      Домой идти не хотелось. Не потому, что там плохо. Нет. Дом по-прежнему был Отчизной. Там все правильно, уютно, вкусно, тепло, ароматно, обустроено… Но достоинства все неожиданно сбились в бесформенную пеструю массу, не сберегшую цельность. Из нее был вытащен стержень. Костяной такой, прочный, осмысленный и гармоничный. Вождь несгибаемый. Дирижер.

      И оркестр без дирижера жалобно заскулил какофонией, словно брошенная волынка, под собственным гнетом испускающая последний дух.

* * *

      Как внезапна бывает хворь! Как ломает, подкашивает, спрессовывает и перемалывает. Был человек. Стал фарш.

      Бацилла. Заноза. Токсин. Нейропаралитический гормон.

      Виталий пробовал рассуждать. Из косматой нечесаной шерсти взбаламученных чувств весьма неохотно и неубедительно извлекались тщедушные блохи христоматийных до пошлости аргументов. Попытки самоперевоспитания свершались стоически и артистично. Однако, соврать себе не удалось, пришлось сознаться, что спектакль игрался по принуждению гнусавой зануды-совести. Пришлось развести руками, пришлось развернуться к зеркалу сутулой спиной и зашаркать куда-нибудь в угол, что потемнее.

      Капитуляция была неизбежна, и неизбежность ее была очевидна. Химия вожделения, как наука точная, не терпела проповедей и казуистики. Виталий сдался. Достаточным могуществом для спасения обладала только Она, Юленька, черт побери!

* * *

      Мучительно и вязко, лязгая своими неподъемными, словно чугунными, деталями, проволоклись две недели. Разум был затуманен. То, что должны бы были видеть глаза, скрывал полупрозрачный слой накладных изображений, суетно сменяющих друг друга вне всякого порядка, и теснящихся разнузданной толпой. Ласковое дуновение пейзажей, подстилающих изысканные па почти балетных фантазий, сияющих амбициями чистой эстетики, сменяли разукрашенные малиново-серым адовы антуражи. Здесь горячечный ритм глушил робкую беззащитную нежность.