– Эк вызвездило! – Хозяин протопал к двери и приоткрыл ее, впуская в предбанник морозный воздух. – Хороша ночка! Айда в прорубь, гостюшка?
– Дверь прикрой, по полу ведь тянет. – Сид поджал босые ноги и поежился. – Мне ничего, а ты и слечь можешь, друг Айвэн. И охота тебе речных дев будить посреди зимы? Или, как у вас говорят, седина в бороду?
– Это да-а, – поскреб боярин затылок и хмыкнул смущенно. – Есть маленько. Так ведь русалки… – И плавно повел руками, обрисовывая нечто вроде песочных часов. – Справные девки, хоть и нечисть навроде тебя.
– Вытаскивать не стану, – предупредил сид. – Одного раза мне хватило, тогда еще. И уж поверь моему опыту, ежели дева в реке нагишом резвится, то лучше всего отвернуться и там ее и оставить.
– Э, да ты совсем с лица спал! – Вернувшись к столу, Иван Дмитриевич заботливо налил гостю в опустевшую рюмку. – Вспомнил чего? Так расскажи, облегчи душу-то.
– Душу! – Диху, уже не морщась, хлопнул рюмку и занюхал щепотью капусты. – Вот ты, друг мой Айвэн, грамотный, читать обучен, значит, должен знать, что у Народа Холмов души нет. Во всех ваших книгах так написано.
– Так мало ли, кто и где чего пишет. Некоторые и на заборах горазды, что ж теперь, всему верить? – подмигнул новгородец.
Не сказать, чтобы Корецкого так уж сильно интересовали байки его бессмертного гостя, однако ж надо как-то разговор увести от русалок подальше. Сам ляпнул про прорубь, не подумавши, а сид мигом дал понять, что его племя и впрямь ничего не забывает. Хотя и смертный человек не запамятовал бы, если б довелось ему вытаскивать Ивана Дмитриевича, тогда еще юнца безусого, из омута за шкирятник, от водяной нечисти вызволяя. И через двадцать годочков припомнил бы.
В пахнущие тиной объятия речных девок тогдашний Ванька угодил по собственной дурости. Оно ведь как бывает? Соберутся парни, и давай похваляться друг перед дружкой удалью да молодечеством, и за гоготом жеребячьим разве поймешь, кто правду говорит, а кто только прикидывается? По речам да шуточкам выходило, что во всей ватаге только Ванька Корецкий еще девок не щупал. Разве ж боярский сын стерпит насмешки?
Не стерпел, вестимо. Слово за слово, ударили по рукам, и вот уже парень, озираясь да пригибаясь, чтобы бабки, Марьи-посадницы заспинники, не углядели и не словили, утек на реку, да аккурат к Девичьему затону. Накануне Ивана Купалы – самое место, чтобы нецелованным парням гулять, конечно. Девичий затон ведь потому Девичий, что испокон веков там порченые девки топились, чтобы потом выходить на берег по ночам кровожадной нежитью и неосторожных мужиков, врагов своих извечных, на дно утаскивать. Если все так говорят, так что ж не верить?
Поначалу Ванька храбрился: сказывалась гордость задетая, да и чарка, принятая для смелости, тоже помогала.