Всё, что было до этого, было даже не подражанием или бледной копией, это вообще будто и не было. Весь мой опыт на этом поприще не стоил ничего. В том числе и опыт этой недели с нею самой. Что там её подвигло на это, я подумаю после, а сейчас я ловил каждую искру, что летела от неё с каплями пота, с каждым вздохом и стоном, разгораясь так, как не горел никогда прежде, теряя сознание, теряя ощущение пространства и тем более времени… И, похоже, до сих пор я ни разу не видел как вообще кончают девчонки, и не чувствовал их тел по-настоящему.
Начав в гостиной, мы продолжили в спальне, пока уже обессиленные, не задремали на смятых и мокрых от пота простынях. Я проснулся оттого, что она разбудила меня, трогая за плечо, сказала:
– Вставать пора, Макс, спектакль начнут без нас.
Глава 5. Синие огни, суета и шум, тонкая кожа и приказ богини
Он повернулся, просыпаясь, потянулся ко мне.
– Теперь я не смогу жить без тебя.
Я засмеялась:
– И не предполагается, – с тем и поднялась. – Вставай, через полчаса выходить, а ты и в душе ещё не был.
В этот вечер я собиралась с особым тщанием, всё же Марк не видел меня почти год, и за этот год я отнюдь не похорошела… Но сегодня я постаралась выглядеть самым лучшим образом, по самым последним тенденциям и сообразно своему стилю, как говориться, впрочем, он изменился немного. Я не знаю, что он предпримет, но я не сомневаюсь, что сегодня я увижу его, и я хочу, чтобы он не увидел болезненной худобы и бледности, не испытал жалость, но гордость…
…О, да, гордость. Страстная гордость, если можно так выразиться, потому что… Но не надо спешить, потому что в эти сутки, прошедшие с того момента, как Борис вернулся из «Вавельберга», произошло столько событий, что каждая минута оказалась концентратом.
Да, я увидел Таню, поднимавшуюся по ступенями театра от трёх чёрных «меринов». Удивительно, как она не скользила на высоких каблуках по обледеневшим ступенькам, наверное, потому что не весит ничего. Она всегда была очень стройна, а теперь и вовсе истончилась, будто таяла всё это время, пока я не был рядом. Но притом она стала ещё красивее, словно это возможно, но так, и бледность, и худоба её, тонкую от природы, сделала будто ломкой, изысканной, как прозрачный фарфор, хрусталь с серебром. Чёрное платье с открытыми плечами и спиной, подчёркивало всё это, кожа светилась, посверкивали серьги, качаясь у лица, волосы подняты высоко на затылке в узел. И всё, никаких больше украшений, она всегда становилась вместе со всем, что надевала одним целым, поэтому от неё невозможно оторвать взгляд. На неё оборачивались, как было всегда, и