Во всех словах и делах моих – руководи моими мыслями и чувствами…
Впереди стоял император Константин, базилевс базилевсин[55], в тяжелых златотканых одеждах. Талар[56] его был богато шит жемчугами и самоцветами. Пурпурная мантия, украшенная золотыми тавлионами[57], с драгоценной фибулой на правом плече, устилала мраморные плиты, будто была на них кровь. Адамантовая стемма[58] сияла на челе базилевса, двуглавый орел Палеологов расправил на ней крыла свои. Величественен и тверд был Константин, как скала, и мало кто знал, что поутру лишился он чувств от черного отчаяния, когда прознал, что христианские государи не придут на помощь осажденному Городу. Отправил он послов к наихристианнейшим престолам – но не получил от них ответа, а турки меж тем уже обложили Город с суши и с моря, и крепко заперли Босфор их крепости Анатолу и Румели.
Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою…
Немало автократоров[59] повидала Она. Были среди них и хорошие, и плохие. Были и вовсе никакие. Но невесело стали жить в великой некогда империи в последние годы. Зело нагрешили базилевсы, упокой Господь их души. Предавались они всем грехам – ублажали плоть преизобильными яствами и прекрасными женщинами, предавали отцов и убивали братьев своих, увешивали себя золотом так, что еле могли подняться с носилок. Тратили они свое бесценное время на пиры и застолья, часами обсуждая, как правильно готовить те или иные блюда и в каком порядке подавать их к столу – про подробности сии застольные составлялись трактаты столь могучие, что отцам-вероучителям в пору.
Под ласкающий аромат благовоний вкушали правители великой империи запеченных целиком фазанов, обсыпанных корицей и начиненных оливками и бараньими языками, жаренных на углях пулярок, фаршированных устрицами и айвой. Жир лился с августейших пальцев на тончайшие шелка. Куропаток подавали с цикорием, а цесарок – с миндалем и тмином, и повар, нарушивший сей закон, претерпевал немалые поношения. Едали ли вы журавля в соусе из пафлагонского сыра? А истекающую нежнейшим соком зайчатину с ароматическими травами, привезенными из Индии, за которые на рынке давали золото по весу самих трав? А молочных поросят с фригийской капустой, плавающих в густом пряном жиру? А жаркое из медвежатины с тыквой?
Нежную лиманду[60] принято было вкушать в вареном виде, с гвоздикой, осетрину – в копченом, таврийскую берзитику[61] начиняли истолченной в порошок макрелью, а кефаль – дольками лимона. Омары щедро приправлялись майораном, а каракатицы – чесноком, хотя некий повар родом из Трапезунда имел наглость при дворе самого императора подать их с медом и горчицей, чем навлек на себя немилость августейшую. Завершались пиршества великих сладостной мусталеврией[62] с лепестками роз и персиками в гранатовом сиропе, игравшем на солнце, как рубин.
После