Вдова была жгучая, умелая. И Трофим изголодался по женской ласке, и всё у них вышло складно и ладно.
Ранним утром Антонина несла ему жареных карасей (когда успела?) и овсяного киселя.
Загадочно улыбалась и что-то напевала.
– На службу? – спросила, оглядев.
– Воевода велел быть пораньше…
– Вот видишь, сам воевода ждёт тебя, – сказала удовлетворённо. – Значит, не ошиблась я сразу, когда подумала, что не шибко ты прост, мужик в одёже дружинника.
– О чём ты?
– Так, ни о чём, мыслю вслух, тебя дела ждут большие, – ответила Антонина вроде бы равнодушно. – Будет у тебя ещё и конь справный, и не один, изба поновее да рухлядь побогаче.
– Вот ты как! А ведь это – изба отца-матери, я её ни на что не променяю… Я в ней родился. Но не пойму, к чему ты клонишь.
– После, Трофимушка, после. Ты лучше ешь хорошо, а то со службой этой вовсе отощаешь, а ты мне нужен здоровый, сильный, – со значением сказала Антонина. – Хлопцы спозаранку рыбалили на Оке, рыбы у вас так богато, что дёргать поспевай.
Его покоробило это «у вас», но смолчал.
Вскоре она ушла, на прощанье одарив многообещающим взглядом.
Проснулся щенок, протяжно зевнул и немедленно стал ластиться к хозяину, выпрашивая еды.
Дал ему кусок рыбы, налил овсяного киселя, немного размешав с водой.
Пока Албыч ел, Трофим раздумывал.
Ощущение было такое, что залез в чужой огород и – поймали… Вроде бы грех детский, а стыдоба взрослая. Но невнятная какая-то.
Проходя мимо избы Марии, посмотрел с тоской: «Господи, что я сотворил?»
Пока шёл к Межградью, старался не смотреть в глаза встречным, стыд прожигал насквозь, словно после клятвопреступленья.
И Мария сделалась далёкой. Дальше обычного.
Лев и Евпатий Коловраты и Вадим Данилович Кофа уже были на месте, принимали гонцов и посыльных.
Утро-то раннее, но тайная княжеская служба не знала дня и ночи, вести поступали со всех окраин.
Накануне из Киева прибыл гонец со срочной грамотой от воеводы Дмитрия Ивановича.
– Пишет, государь киевский Владимир Рюрикович повелел спехом бежать к Сурожскому морю, дабы выловить израдца Плоскиню, пока израдец сей сам не предстал перед диаволом за крестопреступление, – говорил Лев Гаврилович сыну. – То он выманил князя Мстислава Романыча, других киевских удельных и воевод, что держали бороню в старой крепости. Оных киян монголы, пообещав оставить вживе, казнили смертию лютой, а сей Плоскиня – воевода бродников – целовал принародно крест в том, что помилуют и отпустят.
– Так неужли он русич?
– Выходит, что по обличью – да, по нутру – нет, – ответил Вадим Данилович.
– Он из беглых, – продолжил Лев Гаврилович. – Они где-то близ моря живут безбедно, ловят рыбу, грабят проезжих купцов и людишек; зовутся бродники, и никакие князья им не указ. Воюют с половцами, но более всего ладят с ними, да и со всем остатним миром тоже – так и сяк.
– Если крест целовал, стало быть, православный? –