Совсем трудно стало Драгунову, с его немалою семьей: наги и босы все стали, с голоду приходилось умирать.
Однажды стоял Драгунов на мосту (где поденщики у нас собираются) целый день, но ни одна душа даже не явилась с предложением найма. Дома у Драгунова в это время ни заложить, ни продать уже нечего было, в кармане гроша медного не имелось. Чем накормить жену больную, детей малых?.. Подавленный думами невеселыми да горем неисходным, побрел с моста Драгунов и на этот раз попал уже не домой, а в сибирку: в первый встретившийся на дороге подъезд завернул и своровал пальто.
Воспользоваться краденным Драгунову не удалось: настигли.
Но условия жизни не изменялись, семья голодала по-прежнему, а потому, как и следовало ожидать, за первым воровством последовало другое, а за ним и третье. В последний раз Драгунов забрался, уже ночью, в окно и подломал письменный стол; стало быть преступление его сопровождалось «увеличивающими вину обстоятельствами», но зато в это время Драгунов ждал с часу на час четвертого ребенка.
Это история одного «преступника», вора. Сознаюсь, она неполна: я представил только голый остов ее, внешнюю сторону; стало быть недостает главного: психической борьбы, выдержанной вором, прежде чем пустился он впервые «на рискованное дело», мучений голода, им испытанных, и пытки, им выдержанной при взгляде на семью, прежде чем этот вор впервые взял чужое добро. Но недостающее предоставляю дополнить читателям.
О производстве обыска в «палате» Драгунова не могло быть и речи: и без того на долю молодой женщины пришлось слишком много страдания, новым приемом его можно было совсем убить ее.
Драгунов не вошел в свое жилище.
Всю обратную дорогу Драгунов молчал и все смотрел в землю. По-прежнему он был бледен, как полотно.
Мы возвратились.
– Видели, что ли? – сказал мне, задыхаясь, стиснув зубы, Драгунов. – Ну так вот что, на цепь меня сажайте; не то, говорю я вам, хуже будет! Зверь я стал, руками своими передушу их всех. Нечего им маяться!
В эту минуту Драгунов говорил правду: его рука не дрогнула бы, совершая детоубийство.
Это один из эпизодов «следственной» деятельности. Скажите, можно ли относиться к ним хладнокровно, можно ли ближайшим свидетелям их, почти участникам, не переживать очень много и очень тяжелых впечатлений? Бесстрастное достоинство ли тут? Скажут: перед следователем преступник, чего же тут особенного волноваться? В видах гарантии общественного спокойствия – худая трава из поля вон. Но в том-то и беда, что гораздо легче написать слово «преступник», чем добросовестно произнести приговор над человеком, в том-то и беда, что от худых семян да от худой почвы могла только и вырасти, что одна худая трава, в том-то и беда, что прилагать к худой траве закон возмездия за то, что она не стала к обоюдному желанию хорошей, более странно, чем тянуть к ответу человека, ни разу не бравшего в руки музыкального инструмента, за то, что он не может усладить вас симфонией Моцарта. Много раз приходилось мне стоять лицом к