через яростный вереск
пробиваясь на свет,
словно рыба на нерест —
промелькнула, и нет —
всё, что было под кожей,
передам по рядам,
но вот это, похоже,
никому не отдам:
этот флуоресцентный
глаз-алмаз в небесах —
несомненную ценность
для сказавшего «ах»,
этот даже не голос —
хронос, взятый внаём,
полоскавший мне полость
первосортным сырьём,
этот промысел смысла,
исчисленье числа
с вящей помощью дышла,
коромысла, весла.
Вот работа для плуга —
я ль не плуг твой, Господь? —
ради воздуха, духа
резать землю и плоть,
быть, покуда не лягу
и легка борозда —
и трудом, и трудягой,
и орудьем труда.
***
Сами себе аплодируйте крыльями, птицы!
Город проводит вас в странствие, тысячелицый.
К югу, ребята! Довольно бесцельно носиться
в небе столицы!
Сонмы дерев, как неделю не бритые спички
машут ветвями вослед: «До свидания, птички!
Преодолейте, любезные: тучки; кавычки;
силу привычки».
Перелетая гурьбой за урез горизонта,
что же вы ищите, шустрые? Бунта ли? Понта?
Не удивлюсь, если попросту воздуха: он-то
и разряжён так,
чтобы впустить и вместить вас. Так будьте же скоры,
будьте смелы, поглощая равнины и горы,
пусть пощадят вас стихии и винтомоторы,
сети и своры.
Вы-то летаете вольно, а мы, не в пример вам,
разве что в адских машинах, подобны консервам,
а на земле мы рабы своим грусти и нервам —
как в Круге первом.
Род человеческий, занят своим аты-батом,
кесарь, рожденный елозить – завидуй пернатым!
Это они, а не мы, воспаряют к пенатам —
белым, кудлатым.
Герой
Место временное, время местное, шесть ноль-ноль.
Герой уже на ногах и готов ко своей голгофе.
Он жарит сосиски, разрезанные повдоль,
пьет то, что он называет кофе,
подходит к двери, на ходу вспоминая пароль.
Но в энном акте, в такой-то по счету картине
становится ясно, что пьесе не будет конца.
Взгляд застывает на праздно свисающем карабине.
Зритель уходит. Герой опадает с лица.
Марионетка преломляется посередине.
Потом герой убирает грим, угадывая в морщинах:
довольно ли на этого мудреца простоты?
Пока такой же герой, по ту сторону пустоты,
весь в амальгаме, как свинья в апельсинах,
ватным тампоном закрашивает черты.
Следующее «потом» наступает скоро:
по телу героя гуляет улыбка породы Чешир,
герою душно. Он смутно любит открытый ворот.
И вот водолазка сорвана, летит в окно, как нецелый Плейшнер,
падает и накрывает город.
По этому поводу немедленно наступает ночь.
Герой не спеша рассценивается, как светило,
которого нет, а за окнами так, точь-в-точь,
как в куда, знатоки говорят, не пролезть без мыла.
Рот уже на замке, но зевоты не превозмочь.
Теперь герой настолько раздет, что уже ни капли
не напоминает свой собственный всем известный фотопортрет:
какая-то ветошь, использованные прокладки, пакля.
Наконец, герой раздевается полностью, превращает себя в скелет
И вешает себя в шкаф до следующего спектакля.
***
Слабо ли в райские врата,
не причинив себе вреда?
дух оперировать без боли
слабо ли?
Слабо, витийствуя – рожать?
о братстве петь – из-под ножа?
фабриковать, вскрывая вены
катрены
о смысле сущего? Слабо в
двух