«Кто, если б я вопль свой исторг, внял мне из ангельских
Полчищ? Положим, даже если б один из них
Вдруг восприял меня сердцем, я бы тут же сражён был
Его всемогущим присутствием. Ибо сама красота —
Только прилог ужасающий, который мы ещё в силах снести.
Мы красотой восхищаемся, покуда щадит она нас,
Не решаясь совсем уничтожить. Ужасающ каждый из ангелов.»<Ц>
Неужели одухотворяющая весь мир Красота, которой определяются все законы Природы – только видимость, только преддверие, только повод для ужаса? Не противоречит ли Рильке в этом фрагменте своим основополагающим эстетическим убеждениям? Вовсе нет.
«Ужас не охватит того, чей ум утверждён в Красоте. Красота являет образы вечного. Она дарует смертным благо бессмертия.»
Красота устрашает лишь для ослепленное «Я», которое воспринимает мир разделенным на «этот» свет и «другой», ангельский мир и людской. Ужас поедает прельщённое сердце, позабывшее о своей неделимой природе.
А потому на подобный вопрос, адресованный Поэту одним из его переводчиков – вопрос о том, как следует понимать его «Элегии», – Рильке отвечает: «Утверждение жизни и смерти в «Элегиях» становится
единством»
Стараясь разъяснить смысл сказанного, Поэт пишет о существовании целостностного, безраздельного бытия – «истинной жизни», которая «простирается на обе области», и что «в этом самом большом и „открытом“ мире», в этом «двойном царстве» («Doppelbereich»)12:
«…нет ни этого, ни того света, но лишь одно огромное единство, в котором пребывают стоящие над нами существа – „ангелы“».
В качестве подспорья в понимании «Элегий» Рильке настоятельно рекомендует обратиться к его «Сонетам к Орфею» – циклу, который наряду с «Элегиями», по праву причислен к числу выдающихся лирических откровений ХХ-го века. Как отмечает сам поэт, этот цикл – «того же происхождения, что и „Элегии“», и «наполнен тем же содержанием».
И если вопль отверженного лирического героя, который мы слышим в начале Первой дуинской элегии, раздаётся из той пропасти, что разверзлась внутри утратившего свою целостность человеческого «Я», то в царстве недвойственного Ума, торжественно воспеваемом и утверждаемом в «Сонетах», человеческий голос, следуя за лирой Бога-Певца, становится воистину «ангельским» и сливается с хорами вечности, как об этом с особо выразительной силой нам возвещает Девятый сонет:
IX
«Тот лишь, кто в царстве теней
Лиру подъемлет,
Славить достоин на ней
Небо и землю.
Тот лишь, кто маковый сок
Мёртвых пригубит,
Шорох тишайших высот
Не позабудет.
Свет,