– А ты знаешь, кто это там сейчас «у ноги» стоит?
– Кто?
– Сын Хрущева.
– Хрущева? – Башмаков с удивлением вперился в лысеющего очкарика, стоящего возле памятника Бауману. – Похож… А что он здесь делает?
– Гнездо у него здесь…
Если сдавали зачет «машине», Борька точно знал, какой именно ответ из пяти вариантов нужно выбрать.
К концу третьего курса Слабинзон начал писать стихи – тогда многие этим баловались. Борька заявил, что это у него наследственное: покойная бабушка Ася (она, кстати, была старше Бориса Исааковича почти на десять лет) тоже писала стихи, дружила с футуристами и даже дала пощечину самому Маяковскому, нагло приставшему к ней после диспута под названием «Сдохла ли поэзия?». Потом она пожаловалась Лиле Брик, и та добавила «горлану-главарю» еще одну оплеуху от себя. Владимир Владимирович заплакал и пообещал застрелиться.
И вот однажды после лекций Борька потащил Олега на заседание литературного объединения при горкоме комсомола. Стихов Башмаков сроду не сочинял, но однажды в армии, когда мысли об изменщице Оксане стали невыносимы, он, сидя в Ленкомнате и делая вид, будто пишет письмо домой, на самом деле запечатлел на бумаге свое глубокое отчаянье. Получилось что-то среднее между рассказом и воплем души. Короче, боец стоит в карауле с автоматом, думает о своей неверной девушке и хочет застрелиться. Он уже передвигает предохранитель, оттягивает затвор, но в этот момент вдруг появляется командир, проверяющий караул, и отчитывает бойца, не крикнувшего своевременно: «Стой! Кто идет?» Все это, кстати, было не придумано, а случилось с Олегом на самом деле.
Литобъединением руководил старенький, седенький поэт-песенник. На каждом заседании он непременно рассказывал одну-две истории, начинавшиеся словами: «Как-то раз мы с Мишей Светловым пошли в ресторан…» У тех, кто регулярно посещал литобъединение, сложилось впечатление, будто Светлов ничего в жизни больше не делал, как только ходил в рестораны, а потом хулиганил вместе с поэтом-песенником.
Первой читала стихи юная дама с белым от пудры лицом и кроваво напомаженными губами. Голос у нее был тонкий, рыдающий:
Что-то сломалось. А что – не знаю.
Не понимаю, сломалось что.
Что-то сломалось – и я умираю,
Кутаясь в замшевое пальто…
Подслеповатый руководитель слушал, чуть склонив голову набок, и еле заметно улыбался. Когда она замолчала, он некоторое время жевал губами, а потом задал с виду невинный, но в сущности ехиднейший вопрос:
– А что все-таки сломалось?
– А что обычно ломается у девушек! – хихикнул Борька.
– Без двусмысленностей, юноша! – Старый поэт поднял сухой палец.
– Это