– Уйди, – говорю, – мать. Горе у меня. Друг умер! Ну, как друг… не так, чтобы уж сильно друг. Но то, что помер – это совершенно точно.
А слезы-то текут, остановиться не могу. И водочку в себя заливаю – тоже остановиться не могу. И на врачей этих такая злоба проснулась – зла не хватает! Слов других нету – коновалы. Ради того, чтобы таблетки свои втюхать, человека в могилу согнать готовы. Ничего святого в тех врачах нету!
Хорошо я так помянул Тоху. Всю чекушку помянул. А чекушка – это ж хлеб! Это ж то, без чего ни один человек прожить не может! В ней же вся радость, в беленькой. Как соляночкой закусил – так и вовсе перепугался оттого, что удовольствие получать начал. Нехорошо это. Что я – садист какой, что ли, чтоб удовольствие от поминок получать? Так и в маньяки недолго уйти, если удовольствие от поминок получать начну! Сам же людей начну в расход выводить, чтобы потом поминать их.
Затем собрался и в гараж пошел. Там уже Ильич с Коляном ждали, тоже Антоху с утра поминали. Так ведь тоже нельзя, чтобы в одинокого поминать! Так и до алкоголизму недалеко! А алкоголику водку пить никакая не радость, а прямая, насущная необходимость. И где ж тогда радость в жизни будет, если даже в водке ее не будет?
Сходили снова, затарились и втроем уже поминали, не чокаясь. Степан Ильич – он не только петь мастер, но и слова говорить. Вот он и говорил – какой, декать, человек ушел хороший, да земля ему пухом. Так ведь оно природой так устроено – все там будем.
Даже Колян слова сказал!
– Хоть и морда был Тоха, – говорит, – и не скидывался никогда. Да и работничек из него – так себе. Но о мертвых, как говорится, или хорошее, или ничего. Так что, – говорит, – ничего говорить не буду, скажу только, что хороший он был человек, хоть и дрянь редкостная.
Потом засопел и отвернулся. А я в затылок-то Колькин, шрамами от бутылок порезанный, когда он в десантуре служил и бутылки о башку свою бил, смотрю. И вижу в том затылке глаза человеческие. Вижу, что стыдно ему. Стыдно, что харю начистил такому человеку хорошему, хотя и хорошим он не был, но, определенно – был человеком.
Я тоже расчувствовался. Как я расчувствовался – чуть слезу не пустил второй раз за утро! Даже надумал слова какие-нибудь написать, чтобы звучало красиво, и в стихах. Чтобы на могилке Тохиной их высечь. Я ж в школе какие стихи писал! Какие это были стихи! Литричка наша, как прочла – заплакала и вышла из класса. Прямо вся, целиком и вышла. Меня ж в школе звали Александр Юрьевич Гоголь! Нет, не самом-то деле я – Геннадий Иванович Портер. Для своих – просто "Иваныч" или "дядя Гена", как крокодил из мультика. Мамка "Генкой" кликала. А фамилия моя красивая, как пиво, от отца досталась. Тому – от его отца, деда моего, стало быть. Деду – от прадеда и так далее. Фамилия наша – это, можно сказать, фамильная ценность! У всех в нашем роду такая фамилия была.
А Александром Юрьевичем Гоголем звали, стало быть, в честь Пушкина, Лермонтова и Гоголя, которые, соответственно, Александром, Юрьевичем и Гоголем были.