У бараков тормознули, зарулили на единственную улочку – с одной стороны жильё, с другой сараи (разница только в палисаде) – проведать Нину Ивановну, вдову главного малеевского рыбака, старого Сергея Ивановича Пономарёва, покинувшего этот прекрасный мир ровно год тому, передать им, теперь, однако, только ей, традиционный презент – батон варёной колбасы, и зайти ещё к наследнику всех дедовых челнов Лёхе – рыбки, рыбки на уху чтобы организовал, с приездом! Обоих не было. У вдовы висел замочек, у Лёхи, через две конуры, – настежь. На всякий случай зашли – вдруг спит пьяный? Синхронно вздохнули при виде убожества жилища, даже описывать нечего: грязная тряпка на комковатом в разводах матраце – кровать, голова леща в сковороде, столетняя хлебная корка, гнутая алюминиевая ложка и мухи вперемешку с крошками и грязью – стол. На полу две корзины: одна, посреди, с запутанной сетью, вторая, в углу, с картошкой, мелкой, сморщенной, проросшей. На стене навешенная на гвозди другая, недоплетённая сеть, в каком-нибудь рыбном ресторане сошла бы за украшение, потому что в ресторане она бесполезна. Всё. Душа, распустившаяся от черёмухи и яблонь, съёжилась.
Жуткая нищета оскорбляла.
– Как и предсказывал красный граф, стал наш коммунистический мир скучен и сер… Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего… Вот он, русский быт, бессмысленный и беспощадный, – вздохнул Семён и болезненно поморщился, как будто засаднила давняя незаживающая рана. «Дом – это же… храм! Человек – подобие, и дом, жилище, тоже должно быть подобием его жилища, храма. Это не чистоплюйство, это… это религия. И вот тебе новый русский сельский стиль, в чём он? Не на кровле конёк – как знак молчаливый, что путь наш далёк, а в неожиданном барачном рецидиве: вместо пирамиды белоснежных подушек – грязная тряпка на комковатом в разводах матраце… как знак молчаливый, что путь наш… во мраке… Тут не до коньков на крыше, не до петухов на ставнях, не до голубков над крыльцом… почему?»
– Да он тут не живёт, – как бы отвечая на неуслышанный вопрос, поспешил объяснить мирную разруху Африка.
– А где же?
– Он на реке живёт, там у него и дом, и храм… а тут – так… Тут у него жильё не настоящее.
– У всех у нас тут жильё не настоящее… – почти согласился Семён, но, словно опомнившись, себе же и возразил. – Знаю я эту песню: сегодня уж как-нибудь, а вот придёт время!.. А время всё не приходит и не приходит, и вся жизнь на гнилом матраце… ждут. Ждём. Жильё, брат, – образ дома вечного. Каков образ, таков и вечный дом будет. А тут… ни тебе красного угла-зари, ни неба-потолка, ни млечной матицы… Бедолага.
– Это мы бедолаги, у Лёхи и заря, и небо с млечным путём живые, а не на потолке нарисованные.
Кое-как за Лёху оправдавшись, поехали.
Около «Хилтона», кирпичного двухэтажного барака, остановились – дань воспоминаниям: сколько в этом домике выпито водки и портвейна!
– Если упомянут Хилтон, то где-то рядом должна