Поезд останавливался на незнакомых станциях незнакомых городов, из товарных вагонов выгружали различные грузы а на их место загружали новые в ящиках, мешках, в больших контейнерах, Артурка видел, как по перрону сновали рабочие в спецодеждах, грузчики, железнодорожные служащие, важные чиновники в фуражках с блестящими козырьками, видел как увозили на тележках по платформе мешки и контейнеры, но никогда не выходил из вагона, он боялся внешнего мира. И к нему в вагон тоже никто не входил, будто в вагоне ехал прокаженный, и люди из внешнего мира, которым доводилось видеть вагон, боялись этого маленького мирка, куда никто не решался вторгаться; вагон, обжитый Артуркой для многих был словно невидимый, смотрели сквозь него, будто на его месте была пустота. И в этой пустоте жил семнадцатилетний мальчик никому не нужный, кроме сыщиков и жадных, алчных родственников, оставленных в маленьком родном городишке.
Одним словом, на Артурку была объявлена охота, но необходимо было привезти его к родному дяде только живым и ни в коем случае не мертвым.
А мальчик в поезде вспоминал незнакомую тетю с размытыми очертаниями, вспоминал, как она кормила его маленькими бутербродиками в один укус, чтобы было легче прожевывать, бутерброды были с черной икрой, с красной икрой, с осетриной, с маслом и сыром, были еще яйца всмятку, женщина чайной ложкой выскабливала яйцо из скорлупы и подносила ко рту мальчика, и были разнообразные вкусные обеды и каши… И все это закончилось с побегом Артурки, но он нисколько не скучал по изысканной еде, ему было все равно что есть и полу черствые булки с сыром, что протягивали ему в окно жалостливые торговки возле платформы, были для Артурки ничуть не хуже всех тех яств которых он лишился – он не был ни гурманом, ни обжорой. Единственное, чего он с детства жаждал и лелеял в сумерках души своей – это была свобода, абсолютная свобода, недоступная для нормальных людей, тысячью нитей и многочисленными обязательствами привязанных к своей повседневной жизни; но он не был нормальным человеком, и потому, как ему казалось, жизнь должна быть именно такой: проходить в атмосфере абсолютной свободы, когда можно было бы идти, куда ноги поведут, говорить, что с языка слетит, мечтать о невозможном, не ведая, что это невозможно. Его побег не был сознательным, внезапно его душе стало чудовищно тесно в стенах квартиры, а глазам хотелось невольно лить слезы при виде женщины, протягивающей к его рту ложку с едой, эта душевная теснота копилась долгие годы, и вот – взорвалась, потрясла душу. Ему было все равно, что подписать, он в этом ничего не понимал, как и во многом другом в реальной жизни, безразлично было потерять огромное состояние, лишь бы вырваться на волю, ходить по нескончаемым незнакомым дорогам, ездить на поездах, плыть