В то время я верил в своё поэтическое предназначение. И даже, в немалой степени, в то, что поэзия – проявление божественного откровения. Я ощущал себя эдаким беспечным странником, который тенью проходит мимо людских страстей. Это было классное время! Я действительно верил в то, о чём писал. Справедливости ради надо сказать, что от того, прежнего Я – практически ничего не осталось. Изменилось и моё отношение к поэзии, и к богу, и к жизни в целом. Это ни хорошо, и ни плохо. Но, составляя этот сборник, я вновь пережил то время. Вы только представьте: я ведь не просто перечитывал старые стихи, но я ведь вспоминал при каких обстоятельствах, в каких местах и при какой погоде они были написаны. Друзья! Вспоминайте прошлое не как положительный или отрицательный опыт, но с благодарностью за каждое прожитое мгновение!
Семинару Г. С. Гампер
Не помню день, когда я выпал из гнезда,
оставив там лишь дух моих немых присутствий.
Я шёл вприпрыжку, наподобие дрозда,
и зёрна истины искал в гнилом искусстве.
Я нелюдим, мне так далёк богемный зов.
Я слышу эхо кулуарных заседаний,
и звонкий щебет вновь родившихся птенцов,
ловящих жёлтым клювом крохи от изданий,
что приютили их цветные голоса
среди кроссвордов, желтизны и прочей дряни.
Поэту ближе та, лесная полоса,
чем эта, чёрная, с политикой на грани.
Уж если душу по дешёвке продавать,
то лучше дьяволу, чем этим борзописцам.
Газеты – это слишком быстрые дрова,
вот книги – да, то с плотью, с жилами страницы, —
такой костёр зажарить можно, что в аду
все позавидуют! А мы же – хороводом
пойдём вокруг в шаманском трансе и бреду,
держась за крылья, словно ангелы свободы.
А может – просто я завидую всем тем
крылатым судьбам, окольцованным печатью?
Нашедшим тело для своих бесплотных тем,
что в магазинный ряд протиснулись плечами?
Да, это зависть. Стрёмный щебет по кустам.
Тоска безвестных слов, промокших, бесприютных.
И вспомнил я – ведь я не выпал из гнезда,
я улетел, забыв дом под крылом уютным.
Весенний дождь
Ну наконец то – так привычная мне серость!
Я так устал уже от этой белизны.
Зима в разгульности своей не знает меры,
мрачны её урбанистические сны.
Весенний дождь – ты снился мне: в аду, в утробе…
Я узнавал чреду твоих метаморфоз:
твоё молчание в чернеющем сугробе,
и шума крыш метафизический наркоз.
Ты шёл со мной по детству хлюпающим шагом
с грибной корзиной полной, рядом, как отец,
слезой читателя над сталинским ГУЛАГом,
грозы Перуновой колдун и верный жрец.
Здесь, у окна, у алтаря твоей молитвы,
домашних кактусов цветёт иконостас.
Я выпадаю из привычных алгоритмов
и погружаюсь в анархический экстаз:
не нужно лгать, стремиться, принимать решений, —
жизнь без потребности – её ленивый вид.
Перед глазами зонт маячит искушеньем,
своим желаньем дерзостным богов гневит.
Но – что нам боги, коль повеяло свободой?
Её озоновый дурманит концентрат.
Теперь нам боги не указ, ишь – взяли моду! —
растить средь кактусов немой электорат,
и удобрять нас плодородным словом «завтра»,
в закат вонзая эхинопсиса иглу.
И вот уже строчит судьбу незримый автор
дождливым почерком по серому стеклу.
Ещё совсем сыры несмелые находки,
но – мы в них верим, слаженность их очень льстит.
Торчим из окон – кактусы и подбородки,
своей небритостью встречая мерный стих,
карнизный, мокрый, давший жизнь зелёной луже,
моим стремлениям тщеславным и сухим,
такой безвременный и никому не нужный,
немой свидетель заоконных пантомим.
И, уколовшись этой мыслью ядовитой,
почти аллергик к романтическим мечтам,
из посевных озимых зёрен алфавита
я прорастаю морфологией к стихам.
Тянусь к дождю тугими новыми ветвями
сквозь