Дело Артамоновых. Максим Горький

Со двора и с улицы в открытые окна смотрят горожане, десятки голов шевелятся в синем воздухе, поминутно сменяясь одна другою; открытые рты шепчут, шипят, кричат; окна кажутся мешками, из которых эти шумные головы сейчас покатятся в комнату, как арбузы. Никита особенно отметил лицо землекопа Тихона Вялова, скуластое, в рыжеватой густой шерсти и в красных пятнах. Бесцветные на первый взгляд глаза странно мерцали, подмигивая, но мигали зрачки, а ресницы – неподвижны. И неподвижны тонкие, упрямо сжатые губы небольшого рта, чуть прикрытого курчавыми усами. А уши нехорошо прижаты к черепу. Этот человек, навалясь грудью на подоконник, не шумел, не ругался, когда люди пытались оттолкнуть его, он молча оттирал их легкими движениями плеч и локтей. Плечи у него были круто круглые, шея пряталась в них, голова росла как бы прямо из груди, он казался тоже горбатым, и в лице его Никита нашел нечто располагающее, доброе.

      Кривой парень неожиданно и гулко ударил в бубен, крепко провел пальцем по коже его, бубен заныл, загудел, кто-то, свистнув, растянул на колене двухрядную гармонику, и тотчас посреди комнаты завертелся, затопал кругленький, кудрявый дружка невесты, Степаша Барский, вскрикивая в такт музыке:

      Эй, девицы-супротивницы,

      Хороводницы, затейницы!

      У меня ли густо денежки звенят,

      Выходите, что ли, супроти меня!

      Отец его выпрямился во весь свой огромный рост и загремел:

      – Степка! Не выдай город, покажи курятам!

      Вскочил Илья Артамонов, дернув встрепанной, как помело, головою, лицо его налилось кровью, нос был красен, как уголь, он закричал в лицо Барскому:

      – Мы тебе не курята, а – куряне! И – еще кто кого перепляшет! Олеша!

      Весь сияющий, точно лаком покрытый, Алексей, улыбаясь, присмотрелся к дремовскому плясуну и пошел, вдруг побледнев, неуловимо быстро, взвизгивая по-девичьи.

      – Присловья не знает! – крикнули дремовцы, и тотчас раздался отчаянный рев Артамонова:

      – Олешка – убью!

      Не останавливаясь, четко отбивая дробь, Алексей вложил два пальца в рот, оглушительно свистнул и звонко выговорил:

      У барина, у Мокея,

      Было пятеро лакеев,

      Ныне барин Мокей

      Сам таков же лакей!

      – Нате! – победоносно рявкнул Артамонов.

      – Ого! – многозначительно воскликнул поп и, подняв палец, покрутил головою.

      – Алексей перепляшет вашего, – сказал Петр Наталье, – она робко ответила:

      – Легкий.

      Отцы стравливали детей, как бойцовых петухов; полупьяные, они стояли плечо в плечо друг с другом, один – огромный, неуклюжий, точно куль овса, из его красных, узеньких щелей под бровями обильно текли слезы пьяного восторга; другой весь подобрался, точно готовясь прыгнуть, шевелил длинными руками, поглаживая бедра свои, глаза его почти безумны. Петр, видя, что борода отца шевелится на скулах, соображает:

      «Зубами скрипит… Ударит кого-нибудь сейчас…»

      – Охально пляшет артамоновский! – слышен трубный голос Матрены Барской. – Не фигурно