Волконский и Смерть. Дарья Аппель

выпрямился, не в силах уже сдерживать собственную злость. Он был из тех людей, которым не так-то просто выражать собственные чувства, но нынче они его давили, обездвиживали, а все виной – вот эти его дети, сестра и брат, такие разные, но схожие в одном – упорством в достижении своего. Право, даже когда оба, каждый в свое время, упрямились и капризничали по мере роста, они не выводили его из себя настолько сильно, как делали нынче. Но теперь-то уже ничего не поделаешь, остается только жить с теми, кто вырос, и пытаться угадать, какие ошибки были совершены при их воспитании. Поэтому вместо того, чтобы к одному слову прибавить еще целую тираду, генерал просмотрел письмо, написанное изысканным, хоть и несколько размашистым женским почерком.

      – Подумать только, требует она… – пробормотал он, проглядывая листы. – Давит на жалость, умоляет приехать, потому что нашей Маше, мол, необходимо кое-что знать, а мы заперли, видите ли, бедняжку, и держим в неведении касательно того, что Серж не успел ей сказать.

      Мари внутренне напряглась, услыхав, что речь идет про нее.

      – Ага, и при этом я у нее «исчадие ада», – мимоходом заметил Александр Раевский. – На себя бы лучше посмотрела.

      – Удивительно, что пишет это не мать, а кто бы подумал – сестра. Причем, насколько я помню, разница в возрасте у них невелика. А ты же знаешь, кто у нее муж? – подхватил отец, всегда охотно поддерживающий разговоры о человеческих страстях и слабостях.

      – Как же не знать. Волконский-баба, который был начальник Штаба, – беззаботно проронил Саша, совершенно не стесняясь присутствия сестры. Он лично знал того, кто написал эту похабную частушку, в которой критиковались двор, вельможи, фрунтовые упражнения, внешняя политика, и, – как венец всеобщей злости – сам государь. Автор этого творения, право, отнюдь не лучшего у него, вышел на Петровскую площадь в тот злополучный понедельник 14 декабря, вывел свой Московский полк и еще Гвардейский экипаж, в котором служил его старший брат, вытерпел огонь картечи, а об участи его покамест был ничего не известно – как и об участи многих, слишком многих, повязанных одной тайной, одной целью и одним знанием.

      – И вот такая-то важная дама не может ничем помочь своему брату? Не верю, и дело здесь нечисто, – проигнорировал Раевский замечания сына.

      – Я могу прочесть это письмо? – тихо, но твердо вмешалась Мари, которой весь этот разговор был явно неприятен, что читалось по ее лицу, помрачневшему и принявшему решительное выражение.

      Отец и сын замолчали. Последний продолжал рассматривать сестру внимательным и тяжелым взглядом, даже тихонько присвистнул, расслышав в ее голосе сталь. Раевский-старший же только вздохнул глубоко.

      – Оно, кажется, адресовано мне, ведь так? – продолжила она, не обращая внимания ни на кого. Она подошла ближе к столу и протянула руку, чтобы взять бумагу. Брат молча и деловито отодвинул Мари, не дав ей этого сделать. Этот простой, лишенный всякой агрессии жест, подействовал на нее