3 ряд, 17 место. Наталья Славина

чуть больше размером и звучит пониже. Давид всегда носил альт с собой, инструмент был продолжением его сущности, личности. Он отпускал от себя альт только на время секса, но и тогда продолжал играть. У Давида было все большое, и у него были огромные руки с длинными пальцами, сильными и одновременно нежными. Когда он откладывал альт, он играл на мне. Да, он прям перебирал меня, будто я состояла из струн, и тихо приговаривал: «Верхняя дека… эсочка, а вот здесь колки… нижняя дека… возвращаемся, гриф и струны… ага, а вот и эф, эфочка, твое ре-зо-на-тор-но-е отверстие… тише-тише, там соседи, милая, они ж думают, что я музыкант… люблю твои эсы, они такие округлые, правильные, как у альта… но вот и пуговичка… ты знаешь вообще, где у тебя пуговичка, видела? А у альта ты видела пуговичку? Напомни, я покажу…» Он нажимал на потаенные точки и пуговички, будто настраивал инструмент, пробовал каждый раз новые, играя и импровизируя с мастерством гения, а я в ответ пела, урчала и солировала не хуже первой скрипки. Я даже никогда не представляла, что могу так звучать.

      Давид арендовал квартиру в Москве – его родители были обеспеченными и никогда не разрешали сы́ночке ночевать в общежитии или снимать комнату с кем-то на пару. Они постоянно посылали ему деньги и еду – бабушка готовила любимые блюда для своего ненаглядного Додика.

      Я приходила к нему в гости, и секс у нас начинался сразу у порога – ураганом проносился по коридору, кухне, комнате, диванам, столам и стульям, заканчиваясь в совершенно неожиданных местах. И пока я приходила в себя, пребывая почти без сознания и сотрясаясь от дрожи и конвульсий, Давид каждый раз шел на кухню и варил для меня черный кофе. Потом ставил передо мной чашечку с блюдцем, на котором лежали шаники, прикуривал сигаретку для меня, надевал черный галстук-бабочку и трогательно ласково, будто после долгой разлуки, брал альт мускулистыми, покрытыми густыми волосами руками. Он поглаживал инструмент, что-то шептал ему, будто извиняясь, и вставал напротив меня. Давид был абсолютно голый – этот большой, красивый мужчина. На нем была только бабочка, и оставалась эрекция – то ли из-за случившегося между нами секса, то ли его возбуждала будущая музыка. Давид клал подбородок на инструмент, стоял молча и неподвижно минуту и неожиданно начинал играть – что-то каждый раз потрясающее, прекрасное и волнительное. Я – тоже совершенно нагая – пила кофе, курила в сторону приоткрытого окна и уносилась с ним в другое измерение. Меня опять начинала бить лихорадка – от этих звуков, нот, чувств, пронизывающих все мое тело и душу, и от желания взлететь с ним опять на этот аттракцион сжигающей и одновременно возрождающей страсти.

      Давид впервые взял в руки инструмент и надел галстук-бабочку в три года. Его еврейская бабушка сама купила маленькую бабочку и маленькую скрипку, положила в пакетик любимые печенья Додика – шаники – и отправила его на занятия. С тех пор он не представлял, как можно жить, не играя, и как можно играть, не надевая бабочки.

      Мы с Давидом долго были вместе,