Ее форма, содержание, задачи представляли бы собою нечто неуловимо изменчивое, подвижное и лишенное всякой определенности. Bo-2-x, потому, что в таком случае необходимо было бы признать наукою те массы знаний, которыми обладали и обладают народы, о которых справедливо привыкли думать, что они не создали науки. Напр., дикие народы имеют много знаний, верных и точных, но что сталось бы с наукой, если бы в содержание ее ввести все эти знания? Китайцы также имеют много знаний, интересных, удивительных и истинных, но совокупность их знаний мы не решимся назвать наукой, потому что у этого народа никогда не замечалось стремления к чистому пониманию и свои знания он приобретал не для того, чтобы достигнуть его. Греки многое знали до Фалеса, но только с Фалеса начинается у них наука; потому что хотя он и не приобрел никакого важного знания с точным значением, однако в нем в первом пробудилось стремление к пониманию, т. е. к объяснению того, что знал ранее и он, и другие. Римляне, столь положительные и точные в жизни и в знаниях, также не создали науки. Наконец, – и это особенно замечательно – из новых народов признаются образовавшими у себя науку только романо-германцы, живущие в пределах Европы, – хотя не только знания, но и Академии, Университеты и ученая литература существуют и у других народов, живущих как в Европе, так и за ее пределами. Где источник этого убеждения, никем не оспариваемого? Не значит ли это, что наука с одной стороны, а знания и даже ученость – с другой не тожественны? И причина их различия не лежит ли в различном отношении к ним человека, в различии самых побуждений, которыми руководится он, в одном случае создавая науку, а в другом – только ученость и знания? То видимое целое – литература и учреждения, – что мы называем наукою греков и европейцев, не есть ли только видимое проявление, бессознательно созданное и никогда не служившее само себе целью, невидимой жизни духа, стремящегося к пониманию и движимого пытливостью? а то разрозненное и нестройное, что мы называем произведением учености и знания у других народов, не есть ли только искусственное создание этих внешних форм, с надеждой, мы думаем напрасной, что в них зародится со временем тот дух, который должен был бы вызвать их?
Таким образом, невозможно вводить в науку все знания, не может составить части ее каждое знание. Но однако, принято многие знания называть научными, хотя – достойно замечания – совокупность их никогда не называют наукою. Справедливо ли это? Можно утверждать, что нет, относительно всех знаний, приобретенных не с целью достигнуть понимания; на том основании, что ни в природе, ни в свойствах этих знаний нет никакого отличия от всех других знаний, которых никто не решится ввести в науку.
И в самом деле, если мы всмотримся в то, почему одни знания вводятся в содержание науки, а другие – нет, то увидим, что причина этого лежит не в самых знаниях, а в условиях их приобретения. Этих условий три: 1) количество приобретаемых знаний: если их много, их вводят в науку, если мало – не вводят в нее, хотя
