Часть первая. Рассказы
Эстетический страшный суд
Никогда бы не подумал, что мне придется гореть в аду. Вот как всё вышло. Для начала мне, разумеется, пришлось умереть, а уж как это произошло, хоть убейте – не помню. Я не молод и не стар, особенно не болею, образ жизни веду умеренный, – так что скорее всего я попал под машину, ну или мне, как говорится, на голову свалился кирпич. В общем, не знаю. Ну, умер и умер, дело в конце концов житейское. А как умрешь, первая забота – куда попадешь: в рай или в ад; греться, так сказать, на солнышке или жариться, некоторым образом, на сковородке. Вот и сижу я в чем-то наподобие приемной, ко мне подходит кто-то вроде ангела и ведет меня к чему-то вроде двери, на которой написано что-то вроде слов – «Страшный суд». Смотрю, а дверей-то не одна, а две. На одной написано – «Этический страшный суд», на другой – «Эстетический страшный суд». Я вопросительно посмотрел на ангела (если это ангел), ангел вопросительно посмотрел на меня (если это еще я), явно ожидая, когда я совершу свой приневоленный выбор. Я задумался: чего мне так уж бояться этического суда? Я в своей жизни совершенно точно никого не убил, кажется, никого не ограбил, и даже, увы, ни с кем не прелюбодействовал. А все ж-таки, знаете, скребут на душе какие-то кошки, неспокойно как-то. Мало ли? А вот что если завернуть в эстетическую секцию? Что такое эстетический суд? Не физиономию же мою будут оценивать? В любом случае «эстетический» звучит как-то не так страшно, как «этический». В общем, я еще какое-то время поразмышлял и сделал свой первый посмертный шаг, который оказался роковым…
Сделав этот шаг, я очутился в просторной зале и прошел на что-то похожее на небольшой помост с кафедрой. Более всего эта кафедра напоминала место лектора, стоящего перед возвышающейся на много рядов аудиторией. Зал был переполнен и шумен, но видеть я никого не мог – всё кругом тонуло в какой-то дымке. Некоторое время я просто стоял и собирался с мыслями, думая о том, что от меня ожидается в данных обстоятельствах. Вдруг глубокий и мелодичный голос из тумана задал мне самый неожиданный вопрос:
– Читали ли вы «Преступление и наказание» Достоевского?
– Читал, – удивленно ответил я.
По залу пробежал одобрительный, как мне показалось, гул.
– А «Анну Каренину»?
– Достоевского?
– Ха-ха, я попросил бы вас временно воздержаться от плоских шуток, а то скоро вам станет не до смеха. Не время юморить на пороге вечности (замечу, что мелодичности в голосе заметно поубавилось, зато отчетливо проявилась суровая властность). Итак, читали ли вы «Анну Каренину» Толстого?
– Читал и «Анну Каренину» – и именно Толстого.
– И помните эпизод с художником, с которым Анна и Вронский встретились в Италии?
– К чему эти вопросы?
– К чему задаются все эти вопросы, вам станет ясно, когда мы получим на них исчерпывающие ответы. И я во второй и последний раз попросил бы вас отнестись ко всему происходящему всерьез, иначе дальнейшее для вас превратится в молчание. Вы этого хотите?
Я этого определенно не хотел, соответственно и ответствовал:
– Нет.
– Хорошо. Надеюсь, Мне не надо спрашивать, какие ассоциации пробудила у вас фраза «Дальнейшее для вас превратится в молчание»?
– Не надо.
– И все-таки я спрошу: какие?
Здесь мне очень захотелось пошутить и ответить в духе: «И всё же спрашивать не надо», но урок пошел впрок, и я ответил:
– «Дальнейшее – молчание» – это фраза Гамлета из «Гамлета»… Шекспира. Фраза дана в переводе Пастернака, в оригинале она звучит: «The rest is silence».
Одобрительный гул в зале.
– Я рад, что вы читали «Гамлета» (и даже как минимум заглядывали в оригинал), хотя если бы вы его не читали, то и никакого разговора между нами быть бы и в принципе не могло. А читали ли вы «Кориолана»?
– «Кориолана», признаюсь, не читал.
– Не читали… Но вернемся к «Анне Карениной». Итак, спрашиваю еще раз: помните ли вы эпизод с художником, Анной и Вронским?
– Помню и, кажется, неплохо.
Снова одобрительный гул. Голос продолжал вещать:
– Перескажите вкратце, заодно и проверим, насколько неплохо вы его помните.
Я приступил к пересказу:
– Анна и Вронский уехали за границу, так как их положение в России было сомнительным (Анна так и не развелась с мужем, но это отдельная история). За границей Вронский, от нечего делать, занялся живописью и принялся за портрет Анны, а потом им встретился известный художник, которого они также попросили написать портрет Анны. Художник согласился, но дружеские отношения с заказчиками у него так и не завязались. Более того, и Вронский и его знакомые полагали, что живопись Вронского мало чем уступит живописи признанного художника, у художника же любительские потуги балующегося живописью путешествующего аристократа