Он нехотя подчинился и сел. Ему почудилось вдруг, что хорошее русское слово, которым любезный Иван Александрович случайно встретил его, определяет непременно и настоящее утро и что это утро в самом деле обернется добром.
Скамья была твердой и теплой, хоть и стояла в глубокой тени. Ему сиделось беспокойно и как-то приятно, легко. Он двинулся, поворотился несколько боком, давая этим понять, что он на секундочку, из вежливости, из одной только вежливости, и страшно спешит по самым неотложным и уж известным делам.
Сверток гульденов надавил ему на бедро. Это вещественное напоминание о цели его ранней утренней спешки снова сбило его: он пожалел, что так глупо уселся бесцельно, беспредметно болтать, и ведь именно, именно – неизвестно о чем, это главное, в этом вся тайна, точно тот самый, с добрым-то сердцем, и заторопился начать разговор, чтобы поскорее окончить его.
Натурально, его подмывало прямо, без предисловий выспросить тотчас о том, что ради чего только и задержался на этой скамейке под старым платаном, нарочно поставленной в его прохладную тень, то есть, конечно, о том, что же думает известный писатель Иван Александрович Гончаров о нашем нынешнем безумном разброде, о нашей повсюдной бессовестной лжи, гомерическом воровстве, оскудении чести, однако, раскрыв было рот, стремительно понял, что такой наиважнейшей проблемы не выяснить ни в пять, ни даже в десять минут, его крайний срок на скамье под старым платаном, застеснялся внезапного приступа своей необдуманной любознательности и, неловко поправляя карман сюртука, сдвигая чертовы гульдены к боку, не справившись с голосом, горячо и поспешно спросил:
– Какими судьбами?
Чуть скосившись серым в тени спокойным прищуренным глазом, небрежно скользнув на оттопыренный свертком карман, Иван Александрович медленно прикрыл воспаленное веко и с удовольствием, благодушно, пространно пустился ему изъяснять:
– Самыми что ни на есть простыми судьбами, если правду сказать. Безвыездно сидя в туманной столице, до того застарел в эгоизме да в лени, что не желаю больше трудиться, как не желаю быть полезным обществу и так далее, даже если бы смог. Пусть-ка другие, кто жаждет и кто нынче больно востер, а мне из чего хлопотать на старости лет? Ну, я и вырвался в отпуск, чтобы прошататься четыре месяца на свободе, не служить, не читать, не думать, ежели такая благодать, натурально надо мной приключится. Рассчитывать на труд, как бывало, в мои лета едва ли возможно: и умственных сил, и самолюбия нет, а одна только мысль о пользе Отечества меня уже не проймет, так не всё ли равно, где мне быть, лишь бы мне