Социология. В. А. Бачинин

в глубинах человеческого существа до тех пор, пока какое-то внешнее обстоятельство не разбудит их. И хотя героям Шекспира свойственна огромная сила сопротивляемости диктату внешних обстоятельств, но мир суров и неподатлив. В результате столкновения личности и обстоятельств драма оборачивается трагедией, в которой герой чаще всего гибнет не из-за фатальной предначертанности своего жизненного пути, а из-за своего свободного решения вступить в борьбу. Злодей-преступник у Шекспира – это всегда либо игрушка темных сил и обстоятельств, либо же жертва собственной порочной природы, ведущей его через преступления к неизбежной гибели. Противоположности свободы и предопределенности, духовной автономии и непреклонной логики судьбы сходятся в точке индивидуальной активности: «Мы часто небесам приписываем то, / Что, кроме нас самих, не создает никто, / Нам волю полную судьба предоставляет / И наши замыслы тогда лишь разрушает, / Когда лениво мы ведем свои дела» («Все хорошо, что хорошо кончается»). Ренессансно-барочному сознанию присуща уверенность в том, что судьба не сковывает активности человека, а, напротив, требует ее от него, не снимая ответственности за каждый шаг по обозначившемуся пути.

      Несмотря на героизм, авантюризм, дерзновенность, отвагу, шекспировский герой не обладает достаточной прочностью внутренних духовных структур. Отпрянув от Бога, он утрачивает возможность черпать нравственные силы в мире абсолютных ценностей. Для него, оставшегося в состоянии метафизического одиночества, столкновения с неодолимой мощью внешних обстоятельств обнаруживают хрупкость, ломкость, фактическую беззащитность его внутреннего «я», обрекают его на катастрофический надлом. Так происходит с Тимоном Афинским. Еще вчера безмерно щедрый и всеми обожаемый, он сегодня – разоренный должник и бедняк, от которого все отвернулись. Его «я», не имеющее собственных, внутренних источников духовной силы, претерпевает мучительную метаморфозу: человеколюбец превращается в мизантропа, желающего гибели всему человеческому роду, жаждущего воцарения хаоса: «Пусть правда, / Мир, благочестье, страх перед грехом, / Религия, законы, справедливость, / Очаг домашний, уваженье к ближним, / Приличья, просвещение, родство, / Обычаи, торговля превратятся / В свою прямую противоположность! / Пусть воцарится хаос!» («Тимон Афинский»).

      Часто монологи шекспировских героев звучат как плач по ренессансной антроподицее, как мучительное признание крушения возрожденческого антропоцентризма. Смотрясь в зеркало рефлексии, они видят в нем уже образ не титана, а всего лишь жалкой «злой обезьяны»: «Но человек, / Но гордый человек, что облечен / Минутным, кратковременным величьем / И так в себе уверен, что не помнит, / Что хрупок, как стекло, – он перед небом / Кривляется, как злая обезьяна, / И так, что плачут ангелы над ним» («Мера за меру»). Глубоко прав окажется Достоевский, который, сопоставляя античную и ренессансную драму, скажет: «Древняя трагедия – богослужение, а Шекспир – отчаяние».