— А как же?
— Самое лучшее — усыпить.
— А что это с ним? — интонацией уже давая согласие усыпить и одновременно ненавидя себя за это, спросил Вадимыч. — Из-за чего бы это вдруг?
— Не вдруг. Это штука долгоиграющая — и давно у него. От тоски и от страха. Видно, он очень боялся здесь…
Мертвого Топтыгина, расслабленно завалившегося на бок и протянувшего лапищи, Вадимыч и доктор долго не могли затолкать в большой мешок из-под бобин с пряжей. Кое-как справились, потом, пыхтя, отволокли в багажник. Машина, крякнув ходовой частью, аж просела под весом собаки.
На проходной нашлись пешня и лопата.
Перед тем, как везти врача назад в лечебницу, Вадимыч расплатился с ним.
— Помочь? — спросил тот.
— Зарыть? Нет, сам, спасибо…
На треугольном пустыре, заехав туда через железнодорожные пути, в нескольких метрах от дороги он разгреб снег и пешней начал долбить промерзший слой. Земля поддавалась неохотно, крошилась, как лед. Несколько раз Вадимыч усомнился: не широко ли взял? Но не стал сужать яму.
Когда он добрался до грунта, податливого лопате, руки уже тряслись от усталости. Углубился еще штыка на полтора, не больше, и выдохнул: «Хорош!»
Топтыгин оказался тяжелющим, каким бывает только мертвец. Хозяин обхватил его борцовским захватом и понес, принимая тяжесть грудью и животом. Принес, бросил. В яме, просторной по ширине, Топка улегся, не исказив своей последней позы — на боку и с вольно брошенными лапами.
Вадимыч зарыл его, насыпав бугорок — круглый, не похожий на могилу.
Весной холмик осел, заровнялся. Место Вадимыч узнавал теперь лишь по памяти. Но к лету там поднялась трава, которая как раз на том месте, где неглубоко лежал Топа, выросла, питаясь его соками, намного гуще, зеленее и выше, чем на всей остальной поляне. Слегка размытым, но безошибочным контуром угадывался под землей Топтыгин: голова, лапы, хвост, мощь грудной клетки…
Так он пророс травой, напомнив о себе. Когда Вадимыч оказывался в этих местах, его неудержимо тянуло подойти туда — очень было похоже на то, как нас тянет трогать и трогать больной зуб. Хозяину всё понятнее становилось, что именно страх и тоска сгубили собаку, и что именно он сам запытал до смерти ни в чем не повинного пса. И всегда теперь, подходя к живому повтору Топки, воссозданному густой зеленой травой, он вновь накликал этот страх и эту тоску себе в душу, словно принося неосознанное покаяние и как бы упрашивая Топтыгина, чтобы тот простил.
Но вот и эта боль стала в нем притупляться, сглаживаться, как заравнивается с ходом времени всё на земле. И Вадимыч уже приходил сюда, не испытывая муки. Просто проведывал своего питомца, в который раз удивляясь, как долго — из года в год! — повторяется здесь этот живой памятник чудесной собаке, жизнь которой он так жестоко отнял, платя за свое человечье неумение управиться с собственной жизнью.
Людмила