Когда первый раз надолго задержался состав с беженцами, ребята побежали на станцию. Шумная компания шла вдоль вагонов: поначалу уверенно (хозяева, они были у себя дома), но постепенно реплики становились тише, и вскоре замолкли даже самые бойкие. Мальчишки инстинктивно сбились плотнее и дальше продвигались немного в стороне от железнодорожных путей, подталкивая друг друга и глядя во все глаза.
Увиденное надолго осталось в памяти.
У вагонов сидели измученные, с потемневшими лицами женщины, многие баюкали кричащих младенцев, к ним жались притихшие дети; хлопцы постарше возились дальше, прямо у рельсов. Страдание, усталость, страх неизвестности – все эти чувства испытывали обычные люди, вынужденные покинуть свои дома из-за военных действий. Так ребятам открылось истинное лицо войны, которое сильно отличалось от того, что писали в газетах…
Из разговоров беженцев стало понятно, что они, в основном, из западных губерний Привислинского края. С группой своих сверстников удалось даже пообщаться: никакой агрессии в выражении лиц чужаков замечено не было.
Несколько минут стояли компании, местная и беженская, разглядывая друг друга, пока малый лет четырнадцати не спросил:
– Братья! Чи нэма хлеба? Ещче длуго бендже мы ехаць…
– Может и есть. Да не вам его есть! – Прибаутки из Ваньки всегда сыпались, как горох на току из молотилки, и даже в такой момент он не удержался.
– Да погоди ты, – осадил его Ленька. – Голодные вы, что ли?
Просящий хлеба стыдливо опустил глаза.
– Ну, ждите.
Договорились метнуться по домам, собрать, кто что сможет, и мигом назад.
Вскоре у эшелона состоялась передача добытого съестного: кто картошин вареных принес, кто хлеба, кто сушни из яблок и вишен, кто семечек.
Возвращались со станции с чувством выполненного долга и назавтра договорились прийти опять с провизией. Только глубокой ночью составу дали-таки зеленый свет – и он двинулся дальше, в сторону Харькова, где развернуты были пункты приема беженцев.
А для одиннадцатилетнего Лени Мирачевского этот день оказался переломным: как будто на все происходящее навел кто-то новый фокус, и стали более понятными и поведение родителей, и услышанные обрывки взрослых разговоров, и собственные ощущения.
Но настоящие трудности только начинались. Вместе с потоками беженцев, дезертиров, пленных пришли и болезни.
Когда занемог Михаил Игнатьевич, мать сразу запретила сыну подходить к нему, почувствовав неладное. Леня обижался, что она не подпускает его к отцу: так хотелось помочь, быть полезным хоть чем-то.
– Я воды могу дать! Ну что ты все сама, – упрашивал он маму.
Ольга Ираклиевна была непреклонна. Осмотревший Михаила Игнатьевича доктор подтвердил ее страшную догадку: слово «тиф» звучало как приговор. Две недели больной метался в горячке,