В июне моя жизнь постепенно заполнилась одинокими вечерами… В такие моменты на столе не было ничего, кроме бутылки и гранёного стакана, в такие моменты я гасил свет и открывал окно, в тёмном проёме которого я видел мерцающий зигзаг Млечного Пути, рассыпанный в глубинах космоса мириадами карат. От дуновения ветерка с кончика сигареты срывался пепел и тонкая витиеватая струйка уносилась в распахнутое окно. Курить не хотелось. Водка не ложилась на душу. Четырёхступенчатые ямбы, написанные обломком карандаша, резали ухо и казались невероятно банальными. На шлаковом отвале вспыхивало огненное зарево, будто приоткрыли печную заслонку в тёмно-фиолетовом небе, а потом были слышны глухие удары передвижного копра.
С каждой рюмкой наваливалось одиночество, и навязчивые мысли опять бежали по кругу, как цирковые лошадки… Она сидела на этом табурете, положив ногу на ногу, и сбрасывала пепел, небрежно касаясь указательным пальцем кончика сигареты; она медленно опускала бархатные веки с чёрными длинными ресницами, засыпая от моей бесконечной болтовни, а в это время я гладил её смуглое тонкое запястье в цыганских фенечках и браслетах, целовал её бледные сухие губы с терпким привкусом никотина и красного вина, – эти яркие воспоминания вызывали во мне приятную грусть.
Мне хотелось верить, что мы никогда больше не встретимся, но моё сердце взволновано билось от предчувствия неминуемой встречи. «Мы живём в одном городе, – рассуждал я, – а это значит, судьба нас обязательно притянет друг к другу», – но в это же самое время звучал голос разума: «Вы расстались на пике – это классно! Вы никогда не познаете унылого разочарования и гадкого вранья, а ты никогда не увидишь её старой. Она будет твоим лучшим воспоминанием».
– Прощай, моя девочка, будь счастлива, а мне пора возвращаться в стаю, – бормотал я, наливая на самое донышко.
Выпивал. Закуривал. Пускал дым колечками. Плевал в открытое окно.
– Продержаться два месяца. Всего лишь два месяца… Всего лишь! – повторял я как мантру, но мне не становилось от этого легче.
– Что ты делаешь? Позвони ей… Она ждёт… – услышал я отдалённый голос с улицы и замер на секундочку, а потом как рявкнул в открытое окно:
– Хватит!!! Я запрещаю-ю-ю-ю о ней говорить!!!
– Горит-горит-горит, – смеялось надо мной эхо в дальнем углу двора.
– Вот же – сволочь, – буркнул я и тихонько закрыл окно.
Прошло ещё две недели. Навалилась бессонница. Любая еда вызывала отвращение. Особенно – мясо. Я выпивал уже на работе – чуть-чуть после обеда и уже конкретно напивался к вечеру. Левая рука сама тянулась к телефону, чтобы позвонить Шалимовой, и тут же получала от правой. «Не… не буду звонить… никогда», – бормотал я в пьяном угаре и тихонько матерился, а в это время в колонках хрипела печальная композиция Дельфина «Обратный отсчёт».
Я