Еще не убрали строительный мусор, а краска в подъезде едва высохла, бортовые ЗИЛы начали съезжаться к единственному подъезду и выбрасывать из своих брезентовых недр тючки, чемоданы, узелки и проч. Какие-то тетки с красными озабоченными лицами усердно тыкали в кнопку не работающего еще лифта, горестно вздыхали и топали, топали по своим этажам пешком. Объединенные общими проблемами, люди знакомились быстро. То здесь, то там возникали «междусобойчики» в преддверии глобальных празднований новоселья (с родственниками, друзьями и всеми вытекающими последствиями). Возникали «соседские общины», не такие прочные, как общажно-коммунальные, но достаточно сплоченные для совместных гулянок и взаимных обменов «драгоценными» электроинструментами и умными советами. Новоселов, приехавших с новой мебелью, было мало: народ переезжал в основном из рабочих общежитий и коммуналок. Повезло мне или нет, но я тогда еще не знала, что такое коммунальная квартира, хотя мы и жили до переезда вдевятером в «двушке». Бабушкины – дедушкины ветеранские льготы (открытки на мебель), папина должность в Госстрое и «касса взаимопомощи» на маминой работе помогли нам вселиться в новенькую вкусно пахнущую «треху» сразу со всем новым, исключая тяжеленное мамино пианино. Будучи ребенком общительным, через месяц-другой я уже знала всех жильцов нашего дома, знакомила мою бабулю с бабулями моих новых подружек и была счастлива мыслью о том, что я уже ужасно взрослая и пойду в первый класс. Несколько квартир в нашем доме интересовали меня в большей степени: я не знала их хозяев, туда никто не переезжал, хотя какие-то люди периодически появлялись. В конце концов, одну из них неизвестно у кого снял молодой одинокий военный (не без моей помощи к нему пристала кличка Эклерчик, после того, как он в подпитии раздавал детям пирожные на лавочке у дома), а еще в одну (не помню когда, но уже много позже) въехала чета Пуховых. Да-да, я не оговорилась, именно «чета», потому как Федор тогда был женат первый раз. Нормальные люди, жили как все, ничего такого за ними не замечалось.
Не знаю, почему, Пухов увидел во мне «своего человека» (по его же выражению). Если бы мне было пятнадцать, наверное, это мне польстило, а в реальные двадцать с хвостиком несколько напрягало. В тот период мне ни до чего было: с Витькой житуха наперекосяк шла, со свекровью поссорилась, пришлось нам к моей маме переехать на время. Не то чтобы я черствый и неотзывчивый человек, но едва ли не каждодневные предложения соседа выпить вместе или поговорить «за жизнь» (часто, и то, и другое вместе), мягко говоря, заколебали. Пухов не обижался, если я отказывала ему в посиделках, извинялся и уходил, но через час – полтора возвращался в состоянии еще более «элегантном» и тут-то уже нарывался на крепкое словцо (хоть и барышня я, хоть мне и конфузно) и уходил домой окончательно, до следующего раза. Разумеется, не всегда наше общение происходило таким образом.