Но самый главный ее талант – писала она фельетоны. Как стенгазету выпускать или пропесочить кого – Кузьминичну звали. Она умела вроде и не обидно сказать, но всем все ясно становилось и совестно. Почитала бы ты ее заметку про сломанные ворота, которые починить никак не могли, и они жутко хлопали от ветра! Весь роддом от смеха корчился, хотя смешного мало. Потом кто-то в газету ее шедевр переслал – так сразу приехали и все отремонтировали.
Работала женщина на совесть – буквально с того света новорожденных возвращала, младенцы у нее в весе прибавляли, как на дрожжах, такая заботливая была. А на старости лет ночные дежурства заместо медсестер отрабатывала: все назначения и диагнозы знала почище молодых. Сядет с книжкой: «На том свете отосплюсь», и всегда везде у нее чистота была и порядок.
Домой она никого не приглашала, но кто бывал, успел разглядеть скромный быт Кузьминичны: две железные койки, сдвинутые вместе, швейная машинка с тумбой, круглый стол под скатертью, в кухне старинная бочка с чистой водой из колонки. Все вымыто: и дощатый пол, и окна. Потолок и стены сияли свежеоштукатуренной белизной. Дом дышал уютом и любовью.
Никогда она не участвовала в шумных пьяных застольях – ни на работе, ни с соседями. На 9 Мая, когда накрывали общий стол и все становились родными, целовались и плакали, Кузьминична после парада шла с мужем домой. Кивнет только и улыбнется сухо. Может, вспоминать не хотела, все-таки осиротила ее война. Вот когда сестра приезжала – та по гостям любила ходить – от нее и узнавали про нелюдимую соседку: читают с супругом книги вслух по вечерам, едят скромно, никого не обсуждают, кроме литературных героев, детей у обоих быть не может – дистрофия продолжала уничтожать выживших и после победы.
– Муж у Кузьминичны давно умер, ей разговаривать стало не с кем, она, видишь, что удумала, дачу себе возле дома устроить. Там у нее крыжовник и смородина растут, а с этой стороны, – женщина ткнула скрученным от ревматизма пальцем в сторону отъезжающего катафалка, – она всегда цветы сажала. Самые простые: бархатцы там, петунью. То, что пестрое, но ухода не требует. И странное дело – никто никогда не рвал у нее ни цветы, ни ягоды. Вообще ее как будто не замечали. Сядет старуха в хорошую погоду на табуретку, на стену своего дома обопрется спиной и сидит с книжкой. Рядом вон сколько народу, а все мимо бегут, катятся по своим делам.
Тем временем процессия ушла со двора, кто-то зашел в дом собирать на стол, а мы с теткой остались сидеть на колченогих табуретках. Я то и дело выискивала ярко-зеленые брюки Егора в пестрой детской толпе на площадке, но не могла остановить рассказчицу: живые свидетели исторических событий всегда меня завораживали.
Справа от дома стоял навес для дров,