Наконец, и сама фигура поворачивается! И, проворачиваясь вновь на левый бок, уже «полностью», застывает: голова – последние минуты впитывает мягкость и упругость подушки, тело и ноги – запоминают тепло простыни и одеяла. Чтобы после, спустя ещё пару минут, «поддержать» руки и, уже не как они и зависнуть «над», а полноценно коснуться холодного пола, застеленного однотонным ковром с мелким, но весьма твёрдым, почти и жёстко-жестоким ворсом: словно наждак и мужская щетина – в одно!
«Ковёр – не греет нисколько!».
Порой ей даже кажется, что за ночь – он успевает задубеть, промёрзнуть настолько, что даже покрывается бело-синим инеем. А после него – и самим белым снегом… с бело-голубым льдом! Таки уже и опустившимся сверху – и покрывшим, укрывшим всё и… вся.
«Холодной и прямо-таки морозной – бело-голубой коркой… снего-льда!».
И вот по этим самым «ледяным иголкам-ворсинкам» – она и должна идти каждое утро к синему пластиковому окну с длинным и широким, синим же пластиковым подоконником. На котором, в свою очередь, в синих матовых горшках, от мала до велика и довольно-таки разрозненно, были «разбросаны» цветы: от большой красной розы с множеством раскрытых и ещё не до конца раскрывшихся бутонов на высоких светло-зелёных стеблях с шипами и мелкой листвой, через маленькие синие фиалки с короткими светло-зелёными стеблями и мелкой листвой и до средней белой орхидеи, почти выпавшей и уже упавшей на сам подоконник, взяв неожиданно, даже и для себя, наверное, в себе и себя симбиоз лианы и лозы винограда, но и устремившись при этом почему-то